Не все оказались трусами и прихлебателями — на проработке его в ЦДРИ, куда он не пришел, загремев в больницу с резким обострением хронического гастрита, раздавались и трезвые голоса, а кое-кто даже выступил в его защиту, но это потонуло в истошных воплях тех, кто жаждал немедленной расправы.

Однако исключать его было неоткуда — в партии он не состоял. Изгонять тоже — официального поста он в это время не занимал, а из композиторского Союза выпирать было как-то неудобно — все-таки в свое время он находился там на высоких постах, да и в свете приближающегося международного конкурса имени Чайковского в Москве было неразумно давать западным музыкантам зацепку для критики лучшей из систем. Заклеймив позором и выпустив пар, сошлись на том, чтобы поставить на вид, запретить зарубежные гастроли и преподавание в Консерватории.

* * *

Он был настолько сломлен и уничтожен размахом этого удара, что она стала опасаться за его здоровье. Сибарит, с барскими привычками, — весь в своего отца, белая кость, — уже успевший привыкнуть к успеху и почестям, после недавнего всеобщего признания и, особенно, последнего вознесения — и вдруг такой контраст, такое унижение!

Она понимала, что потрясения подобного свойства не проходят даром и могут непредсказуемо вылиться в болезнь или и того хуже — отозваться крайним поступком.

Так и получилось. Началось все с гастрита, потом потянулись непрекращающиеся ОРЗ, с головными болями, бронхитами, гайморитами и воспалениями среднего уха. Но еще больше пугало его психическое состояние — полная прострация и бездеятельность. Он вообще перестал разговаривать, не подходил ни к телефону, ни к письменному столу, ни к роялю, даже ничего не читал. Она знала, какую нежность вызывает в нем ребенок, и, специально проинструктировав, направила Беллу в кабинет, но он тут же выпроводил дочку из комнаты, сказав ей всего два слова: «Папа болен».

Оставлять его одного она опасалась, поэтому первое время тоже сидела дома и ничего не предпринимала. Потом решилась — позвонила Роману Борисовичу, и тот сразу дал совет:

— Немедленно смените обстановку… увозите его — куда угодно, но не оставляйте одного. Пойте дифирамбы, гуляйте, ласкайте, даже станьте на время его собутыльницей — в меру, конечно; короче — расслабляйте чем угодно и как можете. Помогите ему снова почувствовать вкус к жизни. Если все это не поможет, тогда — ко мне, приступим к гипнозу и медикаментозному лечению.

Она созвонилась с грузинским композитором Нодаром Коберидзе, у которого была дача в Пицунде. Он уже был наслышан о разносе, но это его не смутило:

— Да плюньте вы на весь этот хреновский бздеховский хай и пошлите их всех сама знаешь куда! Айда ко мне, здесь — настоящий рай… Сейчас на море — самое время, бархатный сезон. А Серго скажи — вылечу за неделю, «Цинандали» от любого гастрита — первое средство.

Вот это загнул, грузинский князь, живой классик — колоритно, да еще и с аллитерацией! Да, в самобытном словотворчестве Нодарчику не откажешь, как, впрочем, и в таланте тоже…

Море, солнце и, конечно же, грузинское гостеприимство, сдобренное изрядным количеством «Цинандали», сделали свое дело. Сергей стал приходить в себя, немного оживился, загорел, начал есть, но его продолжала мучить бессонница и, видимо, связанные с ней и с нервным потрясением, головные боли, не проходившие даже после приема таблеток. Работать он все еще не мог.

Прожив в Пицунде месяц, вернулись в Москву, она — с четким планом: пройдется по старым связям, авось что-нибудь где-нибудь и проклюнется.

— Противно ходить на поклон и пресмыкаться, — сказал он.

— Да тебе и не надо никуда ходить, пойду я.