Все шло своим чередом, но с некоторых пор что-то не давало ему покоя, угнетало, даже раздражало, но что это было — он не мог толком понять, вероятно, возраст стал посылать сигналы, хотя с этим не хотелось соглашаться…

А может, просто нужно было что-то поменять в том регламентированном чужой волей конвейере, в который давно превратилась его жизнь, но он не мог на это решиться, не зная, с чего начинать, и потому продолжал этот надоевший ритм просто по инерции, не находя ему альтернативы…

Знал лишь одно — все осточертело, все его давит… Давил и приближающийся юбилей — не столько подоспевшей датой, сколько грандиозностью размаха. «Дворцовый переворот» вообще пугал неприступностью. Гигантомания и теперь, и раньше пугала его — ему были ближе не эпические и батальные полотна и грандиозные личности, оставляющие след в истории, а масштабы более камерные, но отнюдь не менее особенные и глубокие. Но сопротивляться этому было абсолютно бесполезно — очередной замысел жены, который с ее подачи уже стал частью общественного достояния, находился в плане Союза композиторов и в разработке где-то там еще…

Он же не обнаруживал в себе ни малейшего желания устраивать пышные торжества, наоборот, ему казалось ненужным и даже нелепым выставлять то, что хотелось бы скрыть от всех — непонятно откуда взявшееся ощущение одиночества, выхолощенности, странной опустошенности — просто вселенской хандры…

Началась новая точка отсчета — время утрат и потерь… глобальных потерь — терялась свежесть восприятия, свобода воображения, уверенность в том, что еще удастся сделать что-нибудь действительно стоящее. Все больше думалось о том, что у него, как и у всех, есть свой временной потолок, свой творческий потенциал, который небезграничен…

Время неожиданно тоже начало стремительно утекать в буквальном, конкретном смысле — вроде только что было лето, а оказалось — конец октября, через месяц должны начаться запланированные репетиции с Ленинградским филармоническим оркестром… Вчера позвонил замдиректора филармонии и окончательно испортил ему настроение, попросив прислать партитуру… А что он им может выслать, когда никак не удается подобраться к финалу?

В неконкретном смысле все тоже ничуть не лучше — не успел ни осмотреться вокруг, ни что-то понять в себе, а уже перестал себя ощущать, чего-то желать… одолела странная меланхолия вперемешку с тоской по прошлому — опасное чувство, ведь человек, живущий воспоминаниями, начинает стареть быстрее…

Перестали радовать еще недавно столь любимые гастрольные поездки, стала утомлять суета сборов, перелеты-переезды, гостиничные номера, бесконечно сменяющие друг друга пейзажи и лица музыкантов…

Еще больше утомляла, а иногда и раздражала очевидная посредственность некоторых западных оркестров и то, что на репетиции отводилось слишком мало времени. Задерживать же оркестрантов для отработки явных погрешностей почти не представлялось возможным — профсоюзы тут же начинали вмешиваться и требовать дополнительную оплату музыкантам за переработку, к чему работодатель не был готов. В таких ситуациях приходилось выкладываться полностью, чтобы оркестр приобретал хоть какое-то приличное звучание. А приобретал он не всегда, и порой, когда этого не случалась, хотелось взорваться, плюнуть на такое ремесленничество и… остановиться, отдышаться, что-то переосмыслить… Но колесо продолжало крутиться по идеально составленным жестким графикам, которые являлись предметом особой гордости жены.

Конечно, не все так безысходно, с некоторыми музыкантами работать — одно удовольствие, да и деньги платят немалые, но усталость уже давно берет свое.