Сейчас ему все чаще приходило на ум сравнение себя с чем-то отмирающим, пересохшим, выжатым, померкшим, полинялым — в общем, бывшим… Сегодня вот почувствовал себя камином, дрова в котором уже сгорели, но угли еще тлели, и хотя он еще до конца не остыл, но разгореться уже не мог. Он так и поприветствовал себя утром:

— Ну, что ж, Камин Каминыч, пора вставать и тлеть дальше…

В это серое, туманное утро вообще не хотелось покидать дом, и он даже пожалел, что связал себя обязательствами — вялое состояние души было совершенно не располагающим к общению, да еще с таким количеством народа…

Но здесь, сейчас, в этом университетском зале, в этой немного бесшабашной атмосфере молодого ликования, его вдруг остро пронзило потерянное ощущение мгновенного счастья от этой неразрывной общности с залом. Оно было таким сильным, что тут же захватило его, полностью изменив душевный настрой — неизвестно откуда взявшийся подъем, прилив сил, кураж, которые бывали только в лучшие годы, когда публика в едином порыве благодарности взрывалась овациями, сделали свое дело и сейчас… Он так и не понял, откуда пришло это ощущение и кто заставляет его выйти из-за стола, но, ни минуты не раздумывая, словно на крыльях, перенесся на середину подиума и поклонился залу… Да и как тут было удержаться и не поклониться молодости, столь щедрой на проявления бурной и искренней восторженности?..

Через минуту он устыдился этого немного театрального жеста, но сожалеть было поздно — он уже был сделан и немедленно оценен, вызвав настоящий шквал аплодисментов… Поймав в себе это давно утраченное состояние полета, он взял себя в руки и поблагодарил присутствующих за теплый прием. Раздались очередные аплодисменты. Атмосфера накалялась, превращаясь в поэму экстаза, которую нужно было срочно разрядить. Сделал он это беззвучно — поднял руки, как бы намереваясь дирижировать, — зал мгновенно стих, повинуясь ему. Он опустил руки, улыбнулся, передохнул и, виртуозно отвлекаясь от написанного, начал свою первую лекцию из курса. В ходе изложения требовалось фрагментарное музыкальное сопровождение и исполнение начальных строчек важных для смысла музыкальных эпизодов и арий из опер, чего он особенно опасался — пение давно уже было заброшено. Но сегодня был его день — ему удалось и это.

Он перевел дух, когда прозвенел звонок. Лекция, бесспорно, получилась… Студенты, на ходу аплодируя, окружили его плотным кольцом, наперебой задавая вопросы, но времени отвечать уже не было — в аудиторию входил новый преподаватель, с которым полагалось как-то перемолвиться. Ждущим в холле студентам он обещал, что специально встретится с желающими после окончания курса для живого общения — то, что по-английски называют question period. Он позаимствовал этот опыт у своих западных коллег, найдя его необыкновенно продуктивным для обеих сторон, но там это бывало частью курса и входило в план, здесь же, из-за ограниченности во времени, придется выходить за сетку часов.

Последующие лекции он готовил с удовольствием, неожиданным для себя, и теперь всякий раз с нетерпением ждал очередной поездки в Москву по пятницам, к 10.45, что его вполне устраивало — он был типичным жаворонком и его самое активное состояние приходилось на первую половину дня.

* * *

Это была третья по счету лекция, и он, закончив ее, уже начал собирать свои бумаги, как вдруг увидел на столе конверт, адресованный на его имя. Раскрыв его, он нашел записку — некая Марина Козырева сообщала, что пишет о нем статью в университетскую малотиражку. Затем следовала просьба — проконсультировать ее в свободной аудитории после окончания лекции, в связи с возникшими у нее вопросами по его ранним произведениям. В конце записки указывалось время — 12.15, и число — сегодняшнее.

Он повертел записку в руках, посмотрел вокруг, но никакой ассоциации с автором не обнаружил — студенты уже умчались и задавать вопросы было просто некому.