Зубы у женщины были такие огромные, что она не могла губами прикрыть их, отчего на лице ее все время плавала растерянно‑испуганная улыбка.

– Магилло моя фамилия, – сказала она.

– А кем вы доводитесь Алексею Дедушкину? – спросил я.

– Супруга мы его отцу, вроде, значит, мачехи, – от застенчивости она растирала пухлыми руками свой фартук.

Сидевший в углу на табурете, старик со слепым от безмыслия лицом вдруг сипло заперхал, закашлял, долго хрипел и отплевывался, и мокрота летела прямо на пол, потом он сказал отчетливым петушиным фальцетом, вздымая синий кривой палец:

– Близок Господь ко всем призывающим его, ко всем призывающим его в истине. Господь пойдет сам перед тобою, сам будет с тобою, не оставит тебя и не отступит от тебя…

Ноги его для тепла были завернуты в мешковину, на которой ясно виднелся штамп с надписью: «Сахар. ГОСТ 4762».

– Это их дедушка, – пояснила Магилло, – мужа моего бывший тесть…

Я придвинул стул ближе к старику и сел напротив. Глаза у него были пустые, как стершиеся пуговицы.

– Дедушка, ваш внук Алексей когда из дома ушел?

Старик смотрел сквозь меня, жевал ввалившимся ртом, молчал.

– Мне нужен ваш внук Алексей. Где он может быть?

Старик редко мигнул несколько раз, будто раздумывая над моим вопросом, потом звонким фальцетом вдруг проговорил:

– Третьего отделения собственной его императорского величества канцелярии пожетонное вознаграждение! Мне не оплачено пожетонное вознаграждение – потрудитесь, сударь, вернуть его!

Проблеск мысли в глазах держал его еще какое‑то мгновение на поверхности, после чего он вновь нырнул в омут безумия.

Сначала до меня даже не дошел смысл его слов, и, постепенно вдумываясь, я понял, что всплеск безумия своротил гору лет, и под этим тектоническим сдвигом неожиданно обнаружилась уже всеми забытая и всем давно ставшая безразличной мерзость одинокого сирого старичка, закутанного в старый мешок из‑под сахара, – передо мной сидел заживо истлевший филер, платный доносчик, провокатор. Получатель «пожетонного вознаграждения». Дед вора‑рецидивиста Алехи Батона. И, подумав о Батоне, я почему‑то вспомнил слова Шарапова: шкодливые беспризорные сироты, потерявшие свою мамку‑человечество.

Тяжело вздохнула за моей спиной Магилло:

– Не в своем уме. Бормочут все время что‑то несуразное, требуют без конца какое‑то вознаграждение – вроде бы чего‑то им не заплатили. А кто и что – в ум не возьму. А супруг мой сердится на них за это. Давеча палкой грозился отколотить, а старичок все просит жалобно – отдайте мое…

Я сказал ей:

– Сейчас придет участковый с понятыми, мы должны будем сделать у вас обыск…

Магилло испуганно охнула, а дед – я это точно заметил – при слове «обыск» вдруг снова вынырнул из бездны, и в глазах его забилась легкая рябь мысли. Тонким голосом он стал говорить:

– Иов снискал себе пропитание рыбной ловлей… Из всех рыб самая поганая – окунь, костистая и ослизлая… В пищу потребная магометанам, иудеям и другим нехристям… Окунь – вельзевулов исход…

– Вы не понимаете, что он бормочет? – спросил я Магилло.

– Кто же его поймет, убогого? – пожала мощными плечами Магилло. – Я думаю, ему еще так окунь противен, что у Алешки нашего друг был с таким прозванием, и когда дед немножко в уме находился, то они с мужем моим часто ругали этого Окуня: дескать, он Алешку с толку сбил, против семьи настроил и из‑за него Алешка из заработков своих в дом ничего не давал.