— Запомни вот, что, Александр Петрович, — проговорил он, разворачиваясь ко мне. — Никакой Куракин не герой. А самый обычный военный преступник!

На мгновение я даже испугался — столько ярости было в голосе Андрея Георгиевича. Кулаки — каждый едва ли не с мою голову размером — сжались, а единственный глаз вспыхнул тусклым и недобрым огоньком. Обычно похожий на холодный утес где-нибудь под Выборгом — такой же громадный и спокойный — старый безопасник злился.

Но злился не на меня. Я просто ляпнул что-то неподходящее — но истинный объект гнева Андрея Георгиевича сейчас находился очень далеко отсюда.

— Ребята, которые в тридцать девятом из-под Вены не вернулись — герои. Которых в сорок втором в Сараево расстреляли, как террористов — герои! — выдохнул он. — А Куракин — сволочь последняя. Карьерист, который за чин всех бы весь полк на том перевале оставил, не моргнув. И плевать он хотел и на Империю, и на все на свете!

Такого я, признаться, не ожидал. Своенравный пехотный генерал, чуть ли не полвека назад показавший османам ту самую Кузькину мать, определенно был — да и оставался, чего уж там — неоднозначной фигурой. Но столько злобы?..

— А как же победа… почти победа? — осторожно поинтересовался я. — Триста километров до Стамбула?..

— Не было там никакой победы, Сашка. — Андрей Георгиевич покачал головой. — И быть не могло. Думаешь, приказ отступать из штаба просто так пришел, потому что кому-то не захотелось с простым пехотным полковником славой и орденами делиться?

Такой вариант я, признаться, тоже рассматривал. Хоть и не в первую очередь.

— Как бы не так, — продолжил Андрей Георгиевич. — Я тебе сейчас все объяснить никак не смогу — но ты на слово поверь: нельзя тогда было нам в войну ввязываться, никак нельзя. Этот Стамбул бы потом всей Болгарии стоил, если не больше. Наверху и в Госсовете тоже не дураки тогда сидели… что бы ни говорили про них.

А говорили, видимо, разное. Вряд ли кто-то из простых смертных мог знать то, что так и не рассказал мне Андрей Георгиевич — зато слухи о победах русского оружия наверняка дошли даже до Сахалина. Как и слухи о том, что бездарные и недалекие дипломаты в одночасье потеряли все, за что солдаты заплатили кровью.

— Да и не это главное, Сашка. — Андрей Георгиевич прикрыл глаза и устало откинулся на спинку сиденья. — А то, что мы все — солдаты. От рядового до генерал-фельдмаршала. А солдат должен выполнять приказ. И если каждый командир полка примется решать вопросы уровня генерального штаба, армия развалится.

Я не ответил. Только молча задумался — а что случилось бы, окажись я тогда, в двадцать пятом году, на месте Куракина? Стал бы подчиняться бессмысленному на первый взгляд приказу и сдавать идеальные позиции? И хватило ли бы у меня духу развернуть войска, когда победа, казалось, уже была так близко?

Знаю я, о чем ты думаешь, Сашка, — снова заговорил Андрей Георгиевич.

Уже без злобы в голосе. Может, его и раздражала полузабытая популярность упрямого тогда еще полковника — но на меня старый безопасник уж точно не сердился. В конце концов, я задавал именно те вопросы, которые и должен был задавать юнкер-первокурсник. Тот, для кого военная служба офицера — это в первую очередь звон стали, грохот пушек, вой боевых заклятий, блеск эполет и орденов, непременный героизм, победа и слава.

И только во вторую — важная и утомительная работа, в которой порой приходится принимать непростые решения. И каждый раз нести за них ответственность.