Она перевела взгляд на раненого. Не задумываясь бросился с ножом на огромного зверя. А если с ним случится непоправимое?

Эйприл уже не вспоминала ни о том, что в форте Дефайенс ее и Дэйви ждет отец, ни о том, что, если бы не Маккензи, она давно была бы дома. Иные мысли тревожили ее. Грудь теснили неведомые прежде чувства.

— Живи, Маккензи. Слышишь? Только не умирай, — повторяла она как заклинание. — Пришла пора радоваться жизни, любить… Тебе будет трудно в это поверить, но я знаю, все будет хорошо. Мы вместе, вместе, Маккензи, пойдем навстречу новой жизни. Живи, Маккензи, слышишь?

Едва лишь раскаленное лезвие ножа коснулось раны, Маккензи почувствовал такую боль, какой никогда прежде испытывать не доводилось. Показалось, будто какая-то адская сила пытается разорвать его тело на части. Дыхание прервалось, к горлу подступил крик. До боли в суставах сжав в ладони камень, он пальцами другой руки стал царапать землю. В нос ударил запах паленого мяса, и сразу же возникло ощущение, будто он заживо горит в огне. Мертвой хваткой он сжал зубами деревяшку, подавляя желание выплеснуть жестокую боль утробным воплем.

И в тот же миг ему почудилось, будто он опускается в глухое и темное ущелье. Неужели наступает благословенное беспамятство? — мелькнула молнией мысль, выскользнувшая из сумятицы сумеречного сознания.

И тут же встрепенулся разум: нельзя! смертельно! назад! И ни шагу туда, где тьма, забвение, где всегда одиночество… и только тлен, тлен, тлен… в вечном царстве теней. Жи-ви-жи-ви-жи-ви! — отчаянно заколотилось сердце, ощутившее поддержку разума. И Маккензи, уже падающий в бездонную пропасть, чудом удержался на уступе темного провала. Какое-то время его поддерживал шепоток тихого голоса, обещающего земные радости. Слы-шишь-слы-шишь-слы-шишь? — билось сердце, пытаясь удержать сознание, покидающее истерзанное болью тело. Всколыхнулись дремавшие — то ли в сердце, то ли в душе — чувства и вынесли сознание навстречу тихим словам, которые он слышал, но не до конца осознавал.

И стало ему казаться, будто он в раскаленном горниле. Нестерпимый жар наплывал, обволакивал его вязким, влажным маревом. Хотелось выскочить из липучего пекла, но что-то мешало ему сделать это, наваливалось, давило… А через мгновение злые когтистые лапы уже рвали его бок, острые как нож клыки выгрызали больные куски. Он все силился вскочить, убежать, но не получалось — когти остервенело терзали его и не отпускали.

Наконец ему удалось приподнять веки. Кто же это держит его за плечи и не дает подняться? На него в упор смотрели синие глаза, полные сострадания и нежности.

— Долго ли я… — сумел он прошелестеть. Саднящие, распухшие губы плохо слушались, а язык и вовсе повиновался с трудом.

— Целую вечность, — прошептала Эйприл и поморщилась при виде гримасы боли, исказившей его лицо.

— Надо… необходимо… — Маккензи сделал попытку приподняться, но повалился плашмя и застонал.

— Не смейте вставать! Лежите спокойно, умоляю. Пусть рана затянется. И берегите силы. Без вас мы пропадем.

Эйприл сопроводила эти слова беспомощной улыбкой. Она уже уяснила, что это единственный довод, с которым Маккензи обязательно посчитается.

Он лежал на спине, стараясь осмыслить услышанное. Собственно, ничего другого ему не оставалось: невероятная слабость лишила его последних сил. Неожиданно он почувствовал, что замерзает. А уже через мгновение знобкая лихорадка трепала его с чудовищным остервенением.

«Какие неожиданные сюрпризы подбрасывает жизнь, — размышлял он, сотрясаемый ознобом. — Лежу пластом и ничем не могу помочь этой хрупкой женщине…»

Эйприл действовала быстро и сноровисто.