Ей не надо других доказательств, лучших оправданий, иных прав. «Уцелеть — значит доказать твое право на существование». (Здесь Дзержинский поставил три восклицательных знака, написал на отдельном листке: «Философия ужа! Браво, Горький!»)
Итак, в мире — по Гизо — есть две законные вещи: разум и история; а стало быть, две «середины», которые средний класс — сам в своей сущности «середина» — должен ясно различать и понимать. Вся политика Гизо представляется теорией «средних классов», отданной в услужение аристократической политике. Задачи, поставленные себе, Гизо не разрешил, а задача его была двойная: поддерживать традицию и развивать «свободу». Это заставляло Гизо вести параллельно две политики: «сопротивления» и «освобождения». «Сопротивление» было не чем иным, как консервативной политикой. Цель сопротивления — «урегулировать свободу». Нужно не обуздывать постоянно обнаруживающееся в народе брожение, порождаемое нуждами, стремлением, страданиями, идеями, мечтами и химерами; не следует пренебрежительно относиться к выражению всего этого в народных речах и в декламациях прессы, а следует дать ему законный исход и правильную форму, допустить законное его выражение и тем побудить его выражаться спокойно. Вся задача и заключается в переводе свободы из буйного состояния в нормальное, считал Гизо. Всего сильнее он восставал против того, что называл «духом 91 года». Это был дух революции.
«Теория „золотой середины“ Гизо, — записывал Дзержинский, — разбилась при столкновении с жизнью: сословие работающих восстало против тех, кто создавал мнение для себя, во имя своих интересов: трудились — миллионы, стригли купоны — тысячи; неравенство классов чревато взрывом, равновесие невозможно. Опыт Гизо, его упование на средний класс, должен стать объектом исследования с. -демократии Польши и России, ибо наверняка петербургские Гизо будут стараться примерить модель Гизо на разлагающееся тело империи. История — форма исследования вероятии будущего».
Во время прогулки сунули незаметно «папироску». Вернувшись в камеру, Дзержинский, радуясь весточке с воли, «папироску» развернул, прочитал листовку, не поверил глазам, прочитал еще раз: «Рабочие! Сегодня на рассвете на гласисе Варшавской цитадели казнен типограф Марцын Каспшак. Воздвигая для Каспшака виселицу — первую в нашей стране с минуты учреждения „демократической“ Государственной думы, — преступное царское правительство бросило рабочему классу кровавый вызов. Принимая этот вызов преступного правительства, рабочий класс ответит на него удвоенной боевой энергией! Рабочие! Неужели вы оставите без ответа смерть Каспшака!! Варшавский комитет Социал-демократии Королевства Польского и Литвы. Варшава, 8 сентября 1905 года».
Марцын, Марцын… Седой, добрый, лучеглазый Марцын… Как же это так?! Ты ведь такой человек, Марцын, что без тебя плохо жить на этой земле. Есть такие люди, которые обязательно должны жить до тех пор, пока живешь ты. Тогда не страшно, если ты где-то рядом, и тебя можно найти, и прийти к тебе, сесть на табуретку в твоей кухоньке, выпить с тобою чаю, выплакать тебе свое горе, и отступит отчаяние, и не будет так одиноко и пусто. Ты ведь не для себя жил, Марцын; поэтому-то и жил. Ах, Марцын, зачем тебя нет?
Ночью в камеру к Дзержинскому втолкнули «новенького», Казимежа Гриневского, боевика из ППС. Был Казимеж избит немилосердно, верхняя губа вспухла, выворотилась синим, в белых пупырышках мясом, левый глаз затек, ухо было красно-желтым — полыхало жаром.
— Что, товарищ, совсем плохо? — спросил Дзержинский, когда стражник скрежещуще запер дверь. — Сейчас, браток, сейчас, я оденусь, потерпи минуту. |