— Я могу сказать об этом Трусевичу?

Подумав секунду, Столыпин ответил:

— Да, пожалуй, что это надо сделать… Он близок к министру Щегловитову, а этот юридический змей вхож к государю с черного хода…

Трусевич, однако, наотрез отказался отдать Рысса; после бурного объяснения с Герасимовым отправился к Столыпину, и тот — к вящему удивлению полковника — поддержал директора департамента:

— Не гневайтесь, Александр Васильевич. Поразмыслив трезво, я решил оставить Рысса за Трусевичем. Коли Максимилиан Иванович это затеял, пусть и доведет до конца. Не надо вам проводить аресты, пусть это сделает тот, кто с самого начала держал руку на пульсе операции.

Герасимов ответил, что указания премьера для него есть истина в последней инстанции, но, вернувшись в охрану, отдал устный приказ: начать слежку за всеми максималистами независимо от Трусевича.

Путем сложной, многоступенчатой комбинации он подвел к Медведю-Соколову своего агента Глеба Иванова; дал ему санкцию на всё, вплоть до участия в актах и экспроприациях; тот работал отменно, стал личным адъютантом Медведя; через него Герасимов организовал информацию о том, что Рысс намерен убить Трусевича во время встречи на конспиративной квартире; материал был столь убедителен, что Трусевич испугался, перестал выходить из департамента без двух филеров и наконец устало предложил Герасимову самому поработать с максималистами.

После экспроприации банка в Фонарном переулке Медведь-Соколов был схвачен; вместе с ним арестовали большинство его товарищей; спустя несколько дней повесили.

А когда Рысс был арестован в Донецке, куда бежал из Петербурга (взяли его на экспроприации), он прямо сказал, что нанялся в провокаторы самолично и действительно был им, но лишь во имя конечного торжества революции: «Я вас ненавижу, пощады от меня не ждите; если даруете жизнь, я, во всяком случае, вас не пощажу, когда вырвусь на волю».

Его повесили, а Трусевич с той поры — неписаным предписанием Столыпина — был отстранен от работы с особо секретной агентурой; первый шаг к отставке; с трудом удержался, задействовав все свои связи, в первую очередь главного мракобеса — министра юстиции Ивана Григорьевича Щегловитова.

… И вот сейчас, вчитываясь в документ о Дзержинском, присланный начальником варшавской охраны, Максимилиан Иванович споткнулся на «Герасиме»; что-то зацепило; сначала даже не понял что. А потом, когда в шестой уже раз пробегал слово «толстяк», опуская его без внимания, вдруг резко поднялся из-за стола, стукнул себя ладонью по лбу и прошептал:

— Господи, да это ж Герасимов с Азефом!

Через два дня, когда были подняты все агентурные дела по Дзержинскому, директор департамента полиции убедился, что «сестрою» Юзефа, скорее всего, была государственная преступница Розалия Люксембург.

Ну, держись, Герасимов, подумал он со сладостным, ликующим злорадством, держись, голубь! Отольются тебе мои слезы, ох отольются!

И вместо того чтобы объявить тревогу: коронный агент империи в опасности, близок к провалу, засвечен человеком, славившимся среди революционеров разоблачением провокаторов, — Трусевич и пальцем не пошевелил, резолюции на записке Заварзина не поставил, рассеянно сказав адъютанту, чтобы документ отправили в архив.

После этого попросил одного из своих верных помощников снестись с сотрудником варшавской охраны полковником Иваненко и, сепаратно от Заварзина, завязать с ним доверительные отношения с целью получения исчерпывающей информации о Дзержинском.

Вскоре после аудиенции у государя Герасимов вызвал шифрованным письмом Азефа из Италии; тот отдыхал в Сорренто, впервые изменив полюбившейся ему Ривьере. «Милый Евгений Филиппович, был бы весьма признателен, найди Вы возможность незамедлительно выехать в Россию, дело касается меня лично.