Мои пальцы чувствовали, как стучит ее сердце. Оно билось неровными толчками, заставляя вздрагивать ее горячий нежный живот.

— Саша, — неутоленно шептала она. — Сашенька…

Губы у нее были шершавыми и обветренными и вместе с тем мягкими. Мы целовались, совсем не думая, что нас может увидеть кто-то из бойцов. В конце концов, это было наше дело, мы были взрослыми людьми, я уже видел не одну смерть, и на плечах моих были погоны старшего лейтенанта. Я бы сейчас и генералу сказал, что все происходящее — это только наше дело. Мое и ее.

И — ничье больше.

— Мне пора, — с сожалением сказала Катя и посмотрела мне в глаза. Ах, какие у нее были глаза! Боже мой, какие у нее были глаза!

Моя рука снова ощутила мороз. Катя привстала на колени, застегнулась и поправила шапку.

— Я пошла? — просто спросила она. — Береги себя, Прапоров! Слышишь?

Я смотрел, как она уходила. Она была такая маленькая, такая неуклюжая, она походила, нет, не на медвежонка, я их в нашей степи никогда не видел, мне она показалась маленьким пушистым сусликом, торопящимся по своим делам.

И когда она упала, я даже сначала ничего не понял.

Снайпер попал ей в сердце. Туда, где совсем недавно лежала моя рука. Ее сердце отогрело мои замерзшие пальцы. Пуля снайпера превратила ее сердце в лед. И все равно, когда я склонился над ней, Катя еще была жива. Она слабо улыбнулась.

— Слышишь, Прапоров, — с усилием сказала она. — Береги себя…

Почему, ну почему он тогда не убил и меня? Наверное, менял позицию. Боялся возмездия. Но возмездие его все-таки настигло.

Неделю я наблюдал за передним краем немцев. Я засек все его позиции, понял систему его выходов на них. Я изучал его действия, как это делают охотники, выслеживающие зверя. В душе у меня все окаменело. Это только кажется, что он в меня не стрелял. Мне хватило пули, которая попала в сердце Кате.

Я был командиром взвода, и никто бы мне не позволил сделать то, что я сделал, не спрашивая ни у кого разрешения. Бойцы не одобряли задуманного мной, но я был их командир, и они уважали меня. Трусом я не был, доппаек под одеялом не жрал, наказаниями не разбрасывался и в атаках не был позади других. Некоторым в рукопашных я спас жизнь. Поэтому они не отговаривали меня и отвернулись, когда в маскхалате я выбрался на нейтральную полосу. Все знали, что не сдаваться полез. Все понимали, что в случае возвращения меня ждет штрафбат.

Бог хранил меня, и к снайперу я подобрался со стороны немецких позиций. Если он и слышал меня, то даже предположить не мог, что русский будет действовать так нагло и открыто. И все-таки он увидел меня в последний момент и даже успел выбить из моей руки финку.

Некоторое время мы катались с ним на дне воронки, которую он облюбовал под свою боевую позицию. Он был намного сильнее, но во мне жила ненависть. Ненависть и память о Кате.

Я его загрыз. У него была вонючая, давно немытая шея. Кровь была горячая и немного солоноватая. Я сел, глядя, как бьется и дрожит его тело на дне воронки, поднял финку и отполосовал от его маскхалата кусок ткани, которым вытер свое лицо.

Лоскут сразу же покраснел.

В кармане у немца нашлись сигареты. Некоторое время я курил, прикидывая обратный путь. Неизбежный штрафной батальон меня не пугал. Быть может, это единственно возможное место для того, в ком проснулся зверь и умерла душа, которая позволяет человеку оставаться самим собой.

А зверю для охоты необходим простор.

Тихое дежурство

Коля Суконников пришел в милицию после ранения.