Фальшивый пафос Воронова почувствовал и Мартинец и по простоте душевной возразил:

— Что там переливать из пустого в порожнее, Александр Михайлович? Раньше нужно было думать о страшных снах.

— Ах, юноша, юноша! — Воронов никак не мог избавиться от ложного пафоса.

— Насколько мне известно, вы могли бы и до сих пор гулять по Владимирской горке.

Это прозвучало грубовато, Воронов глянул на Рутковского, будто искал поддержки, но Максим решил не вмешиваться, тем более что Мартинец, в конце концов, был прав.

— Вы, юноша, не знаете, что такое муки творчества, — сказал Воронов жалобно. — И до чего они могут довести.

— Ну вас они довели до Парижа, — беззлобно засмеялся Мартинец.

Видно, с Вороновым давно уже никто не разговаривал в таком тоне, он застыл с раскрытым ртом, внезапно глаза его засверкали, поднял руку, и Максиму показалось, что он хотел указать Ивану на дверь, однако в последний момент передумал или понял безжалостную правоту Мартинца.

— А в этом что-то есть! — он схватил стакан и, уже никого не стесняясь, допил до конца. — Действительно, каждый из нас получил то, что хотел!

Воронов стоял среди мрачноватого номера с пустым стаканом в руке, в расстегнутой домашней куртке, со сдвинутым набок галстуком — черноволосый, с резкими, продолговатыми чертами лица, лишь внешне он напоминал Рутковскому прежнего Воронова — тогда он был метром и литературным богом, а сейчас искал у них сочувствия, как начинающий, — конечно, никто бы не посмел в те годы разговаривать с ним так, как Мартинец, тогда у Воронова нашлись бы слова и тон, чтобы сразу осадить, поставить на место.

Воронов подсел к Максиму. После виски глаза у него заблестели и сам он приободрился. Спросил, глядя приветливо, как близкого и приятного человека:

— Слышал я о вашем шаге, Максим, в Париже слышал, вот и решил при случае повидаться. — Он явно чего-то не договаривал или стыдился спросить. Максим интуитивно догадывался, чего, собственно, хочет от него Воронов, но не мог играть в поддавки: ждал, когда тот открыто спросит.

— А вы, говорят, работаете в журнале? — придвинулся Максим к Воронову. — Интересно?

Воронов сразу насторожился. Видно, упоминание о журнале и его работе в нем было не очень приятным — Максим знал, что Воронову приходится выполнять много черновой работы, это унижало его достоинство. Но самое главное состояло в том, что чуть ли не сразу он начал конфликтовать с издателями — у него были сложившиеся литературные вкусы, с которыми они не хотели считаться.

— Журнальная работа всегда тяжела, — пожаловался Воронов, — но что поделаешь: нужно зарабатывать на хлеб насущный.

— Кстати, о хлебе насущном... — Рутковский решил, не откладывая, передать приглашение Кочмара. — Мой шеф просил вас выступить по радио.

— Так, так... — Воронов постучал уже совсем старческими, с высохшей кожей пальцами по спинке кресла. — Может быть, придется согласиться, потому что на журнальных заработках не пороскошествуешь.

— Кажется, вы знакомы с паном Кочмаром?

Рутковский увидел, что Воронова передернуло. Однако он сразу взял себя в руки и ответил спокойно:

— Знакомы, и передайте, что буду рад повидаться.

— Пишете что-нибудь новое? — поинтересовался Мартинец.

Он поставил вопрос прямо в лоб, и Рутковский почувствовал, что, возможно, этого не следовало делать, ведь в итоге этим определялось все: смысл позиции Воронова — в первых интервью после отъезда за границу он мотивировал свой поступок отсутствием там, в Советском Союзе, благоприятных условий для творчества.