— Извинялся... За этого пройдоху Карплюка извинялся: его уже уволили.

Правда, потом выяснилось, что Карплюка не уволили, а перевели, не желая скандала, в какой-то филиал станции, но все же об инциденте в буфете говорили еще долго и, наверно, больше всего возмущались поступком Карплюка те, кто постоянно писал доносы.

Но что поделаешь: не пойман — не вор!

Мартинец предложил Рутковскому отпраздновать «победу над черными силами реакции», как он велеречиво окрестил увольнение Карплюка. Само по себе предложение не было оригинальным: Мартинец, как правило, все значительные и незначительные события отмечал в барах и ресторанах, и Рутковский иногда составлял ему компанию, но сегодня должен был провести очередной сеанс копирования карточек и решительно отказался.

Розалинда немного опоздала, пришла убирать в половине седьмого — она уже познакомилась с Рутковским, и, пока убирала, они болтали на разные темы. Розалинда рассказала Максиму, что устроиться на работу в Мюнхене даже уборщицей очень трудно и она попала на РС только благодаря тому, что ее дядя служил здесь вахтером. Сегодня Розалинда долго жаловалась Рутковскому на мужа, который никак не может продвинуться по работе и приносит домой меньше марок, чем она. Женщина присела около стола Максима, держа в руках губку, и совсем забыла, что должна убрать еще две комнаты. Правда, Рутковский теперь приспособился к ритму работы Розалинды: он доставал из сейфов нужные материалы до прихода уборщицы и, когда она переходила в комнату Кати Кубиевич, начинал снимать с них копии. Риска в этом почти не было. Розалинда, закончив убирать кабинет Кочмара, переходила к комнатам на противоположной стороне коридора, в худшем случае она могла заглянуть в комнату Максима, чтобы спросить что-нибудь, но это почти исключалось: Розалинда была немкой, а какая немка позволит себе лишний раз потревожить работающего человека? И так она иногда отрывала у господина Рутковского несколько минут своей болтовней, уже это было нарушением установленных норм, и ее оправдывало лишь то, что господин такой симпатичный и сам начинает разговор.

Излив Максиму душу, Розалинда наконец пошла в Катину комнату, в дверях она остановилась и сделала вежливый книксен, этот книксен всегда умилял Максима — Розалинде за тридцать, у нее две дочери, а ведет себя как девочка. Рутковский даже представил себе картину: Розалинда держит дочерей за руки и они приседают втроем, все круглолицые, розовые, с пухлыми губами и ямочками на подбородках...

— Прощайте, Розалинда! — помахал рукой и сразу забыл о ней, углубившись в работу. Умел мгновенно отключиться от всего постороннего, окунаясь в дело. Еще в Киеве коллег удивляла эта способность Максима. В комнате издательства их сидело четверо, не без того, чтобы сотрудники не поговорили между собой, многим это мешало, жаловались, ругались, а Максим, углубляясь в рукопись, не слышал ничего, и иногда его нужно было похлопать по плечу, чтобы он отвлекся от работы.

Копирование документов не требовало умственного напряжения, это была в основном механическая работа, и Максим, привыкнув и приноровившись к ней, думал в это время о чем-то совсем другом. Сегодня представил, как вернется в Киев. Когда это будет, может, через год или три, никто не знает, но когда-нибудь произойдет, и он снова поднимется на Владимирскую горку и увидит днепровскую ширь или пойдет в Ботанический сад. Да, в Ботанический сад нужно идти только в мае, когда цветет сирень. Здесь, на днепровских склонах, самый большой в Европе сиреневый сад, сотни деревьев и кустов, десятки сортов, и, когда они расцветают, вероятно, не бывает большей в мире красоты. Кисти сирени — белые, красные, лиловые, синие — всех цветов и оттенков, на фоне небесной синевы, над золотыми куполами Выдубецкого монастыря, над днепровской необъятностью, и кажется, у человека вырастают крылья, — нельзя увидеть такую невообразимую красоту и держать в душе плохое, мелочное, подлое, оно само — исчезает, ибо красота и подлость несовместимы.