– Все не так просто, – ответила Глэдис, качая головой. Она‑то хорошо помнила, какая жизнь была у ее матери, которой приходилось подолгу ждать возвращения мужа из какой‑нибудь рискованной поездки. Профессия фоторепортера была гораздо труднее и опаснее, чем казалось Мэйбл. Для того чтобы вернуться к ней, Глэдис пришлось бы дорого заплатить – заплатить всем, что у нее было.

– Конечно, – продолжила она, – я могла бы позвонить своему агенту и попросить его забронировать мне место в самолете, который завтра утром вылетает в Боснию. Он будет вне себя от счастья. Но что скажет Дуг?! И дети? Не думаю, чтобы им это понравилось.

При мысли о том, какое лицо будет у Дугласа, когда он найдет на ночном столике записку с объяснениями, куда и зачем она отправилась, Глэдис едва не расхохоталась. Нет, все в прошлом. «Леди Золотой Объектив» больше нет. Кроме того, в отличие от подруги Глэдис не чувствовала никакой необходимости бороться за свою личную свободу и независимость, и уж тем более – бросать ради этого семью. Она любила мужа, любила детей, и они тоже любили ее. Зачем ей что‑то кому‑то доказывать?

– Когда ты превратишься в желчную, вечно ворчащую старуху, им это понравится еще меньше, – возразила Мэйбл, и Глэдис вопросительно посмотрела на нее.

– Я?! Я стану ворчливой брюзгой? С чего бы это? – удивилась она. Она никогда не чувствовала себя по‑настоящему недовольной своей теперешней жизнью. Она твердо знала, что ее дети не будут оставаться детьми вечно. Она еще сможет вернуться к фотографии… Если, конечно, Дуг ей позволит.

– Думаю, тебе просто надоест все до чертиков, – честно ответила Мэйбл. – Как подчас надоедает мне. Покаты неплохо справляешься, но ты потеряла гораздо больше, чем я. Я ведь простая адвокатесса, да еще по гражданским делам. Ни особая известность, ни тем более слава, никогда мне не грозили. А ты – если бы не дети и не семья – уже давно получила бы Пулитцеровскую премию. Может быть, даже не одну.

– Вряд ли, – скромно сказала Глэдис. – Гораздо более вероятно, что я кончила бы, как мой отец. Ему было всего сорок два года, когда его подстрелил снайпер, а ведь он был гораздо опытнее меня. Опытнее и талантливее. Только благодаря этому он получил своего «Пулитцера» до того, как его убили. И вообще, фотография – это такое ремесло, которым нельзя спокойно заниматься до глубокой старости. Все хорошие фотографы погибают молодыми или уходят.

– И все же некоторым удается добиться всего, – возразила Мэйбл. – Я согласна, что быть домашней хозяйкой гораздо безопаснее, чем разъезжать по джунглям с фотоаппаратом в руках. Но представь, что мы с тобой доживем до ста лет. Что, вот так до ста лет и возиться с кастрюльками, убирать, чистить, мыть? И кто вспомнит о нас, когда мы умрем? Только муж и дети!

– Может быть, этого достаточно, – негромко сказала Глэдис. Мэйбл задавала ей те самые вопросы, которые сама Глэдис не осмеливалась задавать себе, хотя ей не раз приходило в голову, что за четырнадцать лет она не сделала ничего по‑настоящему стоящего. Глэдис даже пыталась поговорить об этом с Дугласом, но он ответил, что при одном воспоминании о том, каким опасностям они подвергались, когда были в Корпусе мира, у него до сих пор мороз по коже. Он не желает, чтобы его жена подставляла голову под пули.

– Разве моя работа может как‑то изменить мир? – медленно сказала Глэдис. – По‑моему, нет никакой особенной разницы, кто снимает голодающих в Эфиопии или раненых в Боснии. Большинству людей это безразлично. Зато то, что я делаю для семьи, не безразлично мне и моим детям. И иногда мне кажется, что это важнее, чем все премии в мире.

В эти минуты Глэдис сама верила в то, что говорила, но Мэйбл с сомнением покачала головой.