– Двадцать вопросов и примеров, – говорит Вальяно. – И все. Буду я рисковать из-за каких-то четырех писем.

– Нет, – просит Альберто. – Хоть тридцать! Я тебе покажу пальцем. И вообще ты не диктуй. Ты покажи, что сам напишешь.

– Чего там, продиктую.

Кадеты сидят по двое. Негр и Альберто – в последнем ряду; перед ними – Питон и Кава, у них плечи широкие – отличные ширмы.

– Как тот раз? Нарочно ошибок наделал.

Вальяно смеется.

– Четыре письма, – говорит он. – По две страницы.

В дверях появился сержант Песоа с пачкой экзаменационных билетов. Он смотрит на кадетов злыми глазками, то и дело смачивая языком кончики жидких усов.

– Кто вынет книгу или заглянет к соседу, считайте, что не сдал, – говорит он. – И еще получит шесть штрафных. Взводный, раздавайте листы.

– Крыса!

Сержант вздрагивает, краснеет; глазки его как царапины. Детская рука мнет рубашку.

– Пакт аннулирован, – говорит Альберто. – Я не знал, что Крыса придет. Лучше списать с книжки.

Арроспиде раздает листки. Сержант смотрит на часы.

– Ровно восемь, – говорит он. – У вас есть сорок минут.

– Крыса!

– Трусы поганые! – ревет Песоа. – Кто говорит «Крыса»? А ну, покажись!

За партами зашевелились. Крышки чуть-чуть приподнялись, упали. Сперва они падают вразнобой, потом – в такт голосам. «Крыса, Крыса».

– Ма-алчать, трусы! – орет Песоа.

В дверях появляются лейтенант Гамбоа и щупленький учитель химии. Он в штатском, все на нем висит, особенно он тщедушен и жалок рядом с атлетом Гамбоа.

– Что происходит, Песоа? Сержант козыряет.

– Упражняются в остроумии, сеньор лейтенант. Все замерли. Полное молчание.

– Ах, вон что? – говорит Гамбоа. – Идите во второй взвод. Этим займусь я.

Песоа опять козыряет и выходит. Учитель идет за ним; кажется, его пугает такое скопление военных.

– Вальяно, – шепчет Альберто, – соглашение в силе.

Не глядя на него, негр проводит пальцем по горлу – «не могу». Арроспиде роздал листки. Кадеты склонились над ними. «Пятнадцать очков набрал, еще пять… еще три… пять… три… пас… еще три… пас, пас, а, черт, три, нет, пас, и три – сколько же это будет? Тридцать один, хоть бы он отошел, хоть бы его позвали, хоть бы что стряслось и он убежал, Золотые Ножки». Альберто отвечает медленно, печатными буквами. Каблуки лейтенанта стучат по плиткам пола. Поднимая глаза от вопросов, кадеты встречают ехидный взгляд и слышат:

– Может, подсказать? Голову опустите. На меня разрешается смотреть только жене и служанке.

Альберто написал все, что знает, и смотрит на негра; тот бойко пишет, прикусив язык. Осторожно, исподтишка он оглядывает класс. Многие делают вид, что пишут, а сами водят пером, не касаясь бумаги. Он перечитывает вопросы, отвечает с грехом пополам еще на два. Где-то возникает смутный гул; кадеты забеспокоились. Атмосфера сгущается, что-то незримо нависло над склоненными головами, что-то вязкое, теплое, мутное, туманное засасывает их. Как бы это хоть на секунду ускользнуть из-под взглядов лейтенанта?

Кружок родился почти сразу, сорок восемь часов спустя после того, как они сменили штатское на еще новенькую форму цвета хаки; и стали похожи друг на друга, выйдя из рук парикмахеров, оболванивших их под машинку, и построились в первый раз на плацу под свистки и громовую брань. Был последний день лета, небо хмурилось, в Лиме три месяца пекло нестерпимо, а теперь начиналась долгая серая спячка.