Остальные тоже сидели молча, потупясь. Смотрели в пол, предаваясь пессимистичным мыслям. На окрики ежились и озирались быстро, исподволь. Не меня ли? Каждый — хотя и стыдно в этом признаваться — малодушно желал смерти соседу, ибо смерть соседа означала, что он сам еще некоторое время будет жить. Пусть недолго, всего пять минут, но ведь это не просто пять минут! Это целых пять минут! Почти вечность.

Тишина была гнетущей. Только стонал, протяжно и страшно, умирающий громила. Он давно уже потерял сознание, чему, вероятно, завидовали многие. Умирающий уже не боялся смерти.

Террористы устроились на полу у двери, разговаривали о чем-то между собой. Изредка кого-то окликали, поглядывали искоса на заложников. Несколько раз Наташа ловила на себе взгляд тонколицего. Неприятный, «плавающий». Он нервничал, заставляя нервничать остальных.

По позам террористов, по их жестам Наташа догадалась, что между ними идет спор. Тонколицый на чем-то настаивал, второй отговаривал.

А заложники ждали, прислушивались напряженно. О чем они говорят? Не обо мне ли? А может быть, хотят расстрелять всех? Когда? Их напряжение было по-кроличьи покорным и от этого особенно жутким, неестественным. Наташа впервые в жизни поняла, что должны были переживать люди в годы массовых репрессий, вслушиваясь в уверенные, всевластные шаги на лестнице. Это не просто ожидание смерти, а ощущение ее неминуемости. Ожидание становилось невыносимым. Оно достигло точки наивысшего накала. Казалось, еще секунда — и все, кто есть в зале, сойдут с ума от напряжения, закричат истошно и бросятся на стволы, под пули, радуясь смерти, ликуя по поводу избавления от собственного страха.

— Герыч, — вдруг громко и отчетливо сказал тот, что с рассеченной губой, — я тебе говорю, не об этом сейчас надо думать. Прикинь лучше, куда «полкана» девать.

— Отвали, — ответил тот, поднимаясь. Взгляд у тонколицего был отсутствующе-пустым, абсолютно невыразительным.

— Ну, как знаешь, братан, — пробурчал второй.

Глаза тонколицего ни о чем не говорили. По ним невозможно было понять, что сейчас произойдет. Однако он встал, и уже одно это было знаком смерти.

По рядам заложников словно ветер прошел. Какое-то совершенно невнятное волнение. Они будто съежились, вжались друг в друга. Их тела, позы кричали беззвучно: «Не меня! Умоляю, только не меня!»

Гера подошел ближе, остановился, уставился на Наташу:

— Ты. — Девушка подняла взгляд. — Пошли.

— Куда?

— Пошли, сука, пока я те башку не разнес.

Наташа поднялась, оглянулась на остальных заложников, надеясь, что сейчас кто-нибудь что-нибудь скажет и все закончится. Террорист одумается и снова отойдет к двери. А может быть, она проснется дома, в своей постели, и, проснувшись, поймет наконец, что это был всего лишь кошмар. Удивительно похожий на реальность, оставивший в ее душе нестираемый отпечаток, но все-таки сон.

— Кто шевельнется — замочу, — предупредил Губа.

Никто ничего не сказал. Заложники молчали, продолжая смотреть в пол. Некоторые переглядывались между собой, и на их лицах девушка отчетливо видела облегчение.

Гера быстро шагнул вперед и схватил Наташу за волосы, потянул, запрокидывая ей голову. Девушка застонала.

— Пошла, тварь! — На губах террориста появилась холодная змеиная улыбка. Бесстрастно-жестокая. Он передвинул автомат за спину, достал из кармана нож, выщелкнул длинное, серебристо-блестящее лезвие. — Шевелись, сука.

Он потащил девушку к двери.

Наташа все еще на что-то надеялась. Она ждала чуда.

— Наверх, — скомандовал террорист, проводя ей острием лезвия по шее.