— И откуда у молодого тридцатипятилетнего человека дрожь в коленках?.. Фу, как противно!..

Открыл дверь в другую комнату, крикнул кому–то:

— Нам бы на стол чего–нибудь! И, подойдя к Лаптеву, сев рядом с ним на диване, заговорил спокойнее:

— Да, жизнь сурова. В отношениях с людьми не одна только доброта нужна, но и строгость. Слабости много в человеческой натуре. А слабость при иных обстоятельствах подлостью оборачивается. Это уже опасно. С подлостью надо бороться как со злом социальным. Я так думаю. Но, может, я не прав? Как тебе подсказывает твоя рабочая совесть?

Павел не сразу ответил министру. Вспомнился ему воздушный бой в небе над Сталинградом, дезертирство с поля боя Бродова. И Шоту Гогуадзе, гремящего по асфальту на роликовой тележке, вспомнил. Сказал Павел: — Я ещё когда рабочим не был, а цену человеческой подлости узнал. Видел, Василий Васильевич, как один человек за подлость другого расплачивался.

И встревоженно повернулся к министру:

— Вы меня извините, Василий Васильевич. Не хотел доставлять вам беспокойство.

— Нет, нет, Павел Иванович! Это хорошо, что ты приехал. Ты и мне бодрости прибавил, воодушевил меня. В другой раз подумаешь о проекте Фомина и поползут сомнения: дадут ли денег, пропустят ли, утвердят ли?.. В таких делах министерство не последняя инстанция. Правда, наше мнение тут важно. И, может быть, самое важное. Но… есть и другие инстанции. А тут столько денжищ нужно, что иной раз оторопь берет: не дадут!

Он обнял Павла за плечи, заговорил голосом, в котором слышались и вопрос и просьба:

— Хорошо, если бы к Новому году стан вы свой на проектную мощность вывели.

— Выведем, Василий Васильевич, — сказал Лаптев, а сам с тревогой подумал:

«А черт её знает!.. Выведем ли?..» Но тут же твердо повторил: — «Выведем!»

— И хорошо, Павел Иванович. А теперь подвигайся к столу.

Егор опоздал на смену. Первый раз за время работы. Не прятался от глаз рабочих, шел не спеша, посредине пролета. Под кабину отца не нырнул, как иногда делают другие, а прошел на виду у старшего оператора — прошел так, будто он не был ни в чем виноват, а наоборот, все остальные перед ним виноваты.

На его месте стояли Настя, братья Бродовы и двое незнакомых — наверное, ученые из НИИавтоматики.

На Егора никто не взглянул, все грудились около прибора, и в центре кружка Настя. Она что–то показывала на приборе, тянула Феликса за рукав, приглашала его посмотреть. На лицах — радость, почти восторг, а Вадим Михайлович Бродов не мог от радостного волнения стоять на месте. Он то к одному подходил, то к другому, приглашал посмотреть на лист — он теперь бежал ровно, не всплескивал, не заходил на торец, лился, как спокойный ручей, плавно, легко. Вадим Михайлович первый увидел Егора, схватил кочергу, торжественно поднес Егору со словами:

— На, Егор, отнеси в заводской музей! Теперь не понадобится.

Егор взял кочергу, отнес её к стене, поставил в укромном месте. Прошел к душевым, тут на доске объявлений висела «Молния». Стал читать «свою» статью.

«… То лист начнет косить, то валки полетят, а то рольганги…» В другом месте: «… Механические системы подводят прокатчиков, стан на прокатную мощность не выходит».

«Клевета! — подумал Егор. — Откровенная, циничная клевета!..» Его взгляд остановился на подписи: «Лаптев». Какой Лаптев?.. Кто — я или отец?.. И почему Лаптев? Разве Феликс не понимал, что все будут думать…

Он взглянул на главный операторский пост.