На язык он остер, ох, как остер… И ещё представилось, как Лаптев рассказывает о войне академику, а тот другим ученым, министру… «Бродов — трус, он меня в воздушном бою бросил».

Вадиму стало жарко.

Лаптев резок, горяч, случалось, говорил в глаза обидные вещи — это верно, но Павел не знал себе равных в воздушном бою — и этого у него не отнимешь.

Бродов с удовольствием вспоминал лаптевские «художества» в воздухе, — с удовольствием, потому что громкая слава Лаптева, летевшая тогда по фронту, озаряла и его, лаптевского ведомого; он ведь нередко прикрывал Павла и, прикрывая, сам бросался в отчаянные драки. «Почему бы этих… дерзких атак Павлу теперь не вспомнить!» — подумал Бродов. Правда, Павел был скуповат на похвалы, докладывал командиру эскадрильи двумя словами и потом, в землянке летчиков, ничего не рассказывал о воздушном бое, но если кто его спрашивал о ведомом, говорил: «Я на него надеюсь». Никогда ни в воздухе, ни на земле не делал младшему товарищу замечаний.

Бродов на минуту забыл о телеграмме Павла. Воспоминания навеяли много светлых, хороших дум; из дальних, полузабытых лет всплывали образы и картины боевой жизни, бесконечных полетов, посадок и снова полетов. Война для него была не только войной; то была ещё и пора молодости, время святых порывов. И сами фронтовые будни теперь не казались ему трудными и опасными. И тот злополучный эпизод не казался ему уж таким значительным. Павел мог бы о нём и забыть, и не вспоминать… Тем более, что тот день был для Лаптева особенно счастливым, он «припечатал» любимца Гитлера — Иоганна Клюгера.

Гора доменного шлака на правой стороне шоссейной дороги Бродову показалась чем–то похожей на огромного медведя: у носа его вспыхнуло пламя, словно зверь пробудился и выдохнул огонь; потом ещё засветилось пламя, ещё… Вагоны–опрокиды ссыпали очередную порцию металлургических шлаков. И тотчас в предрассветном полумраке показались трубы «Молота», засверкали, потянулись в глубину завода огни недавно построенного стана фоминской конструкции — флагмана отечественного, да, пожалуй, и мирового станостроения.

В другое время Бродов залюбовался бы открывающейся панорамой «Молота», но теперь он был слишком занят своими думами.

Бродов остановил машину в сторонке от проходных.

Из соседнего леса со стороны болотистых низин тянуло промозглой ноябрьской стужей; Бродов поежился, прибавил ходу.

В цех он вошел не со стороны главного входа — тут он мог бы встретиться с начальником цеха, обнаружить себя, — отыскал ворота, из которых шли большегрузные машины, юркнул в них и очутился рядом с нагревательными колодцами, в самом начале прокатного стана. Колодцы располагались на возвышенности, точно на гигантской сцене; там почти не видно было людей, и движения никакого не было, а только слышался глубокий беспрерывный шум да в вышине, под стеклянной крышей, сотрясая стены, передвигались краны. На толстых стальных канатах свисали почти до металлических плит пола лапы–крючья, приспособленные для захвата шеститонных раскаленных заготовок–слябов. Они передвигались медленно и походили на гигантские рыболовные крючки, поджидавшие добычу. Но добычи не было. И клети грубого обжима стояли без дела. Не было людей, — все, казалось, вымерло или погрузилось в заколдованный сон. Без действия стоял цех, вобравший в себя тысячи моторов, машин, механизмов, приборов — стан, таивший титаническую силу.

Из недельной его продукции можно сварить металлический ремень такой длины, что им можно опоясать земной шар. Бродов в день пуска стана сам высчитывал эти цифры. Давая интервью журналистам, он с гордостью говорил, что возглавляемый им, Бродовым, институт создавал систему автоматики для многих агрегатов стана. И ещё, выражая к стану свое собственное отношение, он сказал журналистам: даже развитая капиталистическая страна, имея такое сооружение, почитала бы себя богатой.