Снег валил густо.

Лаптев вздохнул всей грудью, потянулся.

В дверь постучали. И не успел он ответить, как к нему ворвалась Настя.

— Вставай, ленивец, зима пришла!..

Подбежала, сунула под бока ему руки в холодных варежках. Егор шарахнулся к стенке, Громко вскрикнул от неожиданности и так стукнулся об стену, что живший за стенкой Павел Павлович подал голос: — Что там происходит?..

— Настя, не дури! — взмолился Егор, видя, как она поднимает шапочку и намеревается стряхнуть на него холодную влагу оттаявших снежинок. — Дай мне одеться.

— Одевайся, — сказала Настя и отвернулась к окну. И, слыша, как Егор сбросил с себя одеяло, начал одеваться, заговорила: — Егор, ты будешь скучать без меня. Я уезжаю.

— Так скоро? — Отгулы мои кончились, пора на работу. Вчера по радио про «Молот» говорили.

— Что же там говорили!

— А то, что на стан наш двадцать ученых приехало — молодых, комсомольцев. Автоматику отлаживают.

Выражение смеха и веселости слетело с Настиного лица. её щеки алели румянцем и в глазах ещё не остыл горячечно–задорный блеск, но она уже задумчиво смотрела куда–то в угол и тихо, точно речь шла о чём–то недозволенном, говорила: — Эх, Егор! Заварили мы с тобой кашу, а ты в кусты, в артисты подался, что я деду скажу и отцу твоему?..

Настя нарочно говорила об этом просто, словно дело это решенное и поправить ничего нельзя, а если она и говорит об этом, то только потому, что ей жалко Егора и придумать чего–нибудь для поправки дела она не может.

Она встала, подошла к Егору, положила ему на плечи руки. Смотрела в глаза — необычно смотрела.

— Ты чего? — спросил Егор, не в силах долго выдерживать её взгляда. И отвернулся, шевельнул плечами, пытаясь освободиться от Настиных рук, но она стояла возле него и неотрывно на него смотрела. Потом сказала: — Ты насовсем?..

— Что?.. Не понимаю.

— В артисты — насовсем?

— А–а–а… Не знаю. Откуда мне знать.

Егор снова отвернулся, давая понять, что разговор ему неприятен, и он не хочет его продолжать, и вообще, не знает он, чего от него хочет Настя, чего добивается.

— Ну, ладно, давай простимся. Желаю тебе бурных аплодисментов. Слышит мое сердце, что удерёшь на сцену. А жаль. Из тебя хороший бы оператор вышел. Как твой отец! Ну да ладно. Пусть тебе хорошо будет на сцене!

Она крепко, по–мужски пожала Егору руку.

И вышла. И тотчас же к Егору вошел Павел Павлович. Сел в кресло. Егор повернулся к нему и, не отвечая на приветствие старого артиста, сказал:

— Павел Павлович, а на больших сценах, в больших городах я смогу выступать с сольными концертами? — Сможешь, но я бы тебе не советовал. У тебя нет культуры пения.

— Как?..

— Очень просто. Искусству пения ты не учился, голос у тебя не поставлен — взыскательный зритель тебя не примет.

— Как это?..

— Опять–как! Да тут и удивляться нечему.

Данные у тебя есть, а певца из тебя надо ещё делать.

Учиться надо, Егор, учиться.

— Где?

— В консерватории. Хорошим певцом через пять лет только стать можешь. Так–то, Егор. Ну да ладно, мы об этом позже с тобой потолкуем, а сейчас давай обсудим создавшееся критическое положение: Феликс–то, наш бригадир, голову потерял. Ему, видно, Настя от ворот поворот дала. А может, с ним другая какая беда приключилась? Лежит у себя в номере в истерике.

Егор снова повернулся к окну. «Если певцом, так хорошим», вспомнил он слова отца.