Кто–то над самым ухом Лаптева загремел: — Предательство!..

И шум усилился. Председатель встал, поднял вверх руки. Когда зал успокоился, секретарь, продолжая улыбаться, закончил:

— Трудно идти против себя — я вас понимаю, но здесь затрагиваются интересы государства — другого пути у нас нет. Придется нам признать проект Фомина и все силы института подключить к его быстрейшему осуществлению.

Секретарь покинул трибуну. В зале вновь поднялся шум. Бродов жестом руки потребовал всех успокоиться. Лаптев облегченно вздохнул. Он верил, что Вадим примет сторону секретаря партбюро. Он как бы выпустил из–под своего крыла ведомого и показал ему цель: «Атакуй!» И конечно же, Бродов ринется в атаку. Он боец — по натуре и призванию. Не однажды Бродов прикрывал Лаптева — и не трусил, не сворачивал в атаке. Был, правда, случай… Павел вспомнил бой под Сталинградом… Но раз… только один раз Вадим сплоховал в бою…

Павел мысленно подбадривал своего друга, когда тот шел к трибуне. Первые слова Бродова опалили душу Павла Лаптева щемящей тоской.

— К чему такие страсти, — вяло произнес Бродов, оглядывая зал отеческим взглядом. — Не нужно взаимных обид, резких выражений. Фомин большой ученый, его идеи интересны, но и многолетнюю работу института не следует умалять. Мы все изучим, взвесим…

— Вы год изучаете! — выкрикнул кто–то из зала.

— Надо будет, и два потратим.

Речь Бродова была туманной, невразумительной, — нельзя было понять, чью же сторону занимает директор института.

Сосед Лаптева наклонился к впереди сидящему и зашептал ему на ухо: «Что ты ждешь от директора? Он у них с ладони корм клюет!» И откинулся на спинку сиденья. Метнул возбужденный взгляд налево, направо — оглядывал поле боя, оценивал расстановку сил. Ему не было и тридцати лет; в крутых складках, прорезавших нижнюю часть побледневших щек, затаилась непреклонность и сильная воля. Он вдруг встал и, прерывая директора, заявил: «Комсомольцы поддержат проект Фомина!..»

Бродов демонстративно посмотрел на часы, давая понять, что Совет затянулся, что время дорого и его надо беречь.

Когда зал мало–помалу успокоился, Бродов продолжил речь, но говорил ещё более туманно. Казалось, все свое ораторское искусство употреблял на то, чтобы не высказать истинные мысли, не выявить позицию. В адрес академика Фомина он говорил комплименты: подчеркивал, что фоминские идеи всегда отличались смелостью технических решений…

«Вот так их!» — говорил в такие минуты Лаптев и торжествующе поглядывал на соседа, ища у него сочувствия, но молодой человек был непроницаем, смотрел на директора исподлобья. Лаптев ожидал критики в адрес противников Фомина, но Бродов, как только о них заходила речь, расточал им приятные слова. Логика в его речи пропадала, мысли дробились, и было непонятно, в чем оратор хочет убедить слушателей. Одно уловил Лаптев: в конце года состоится заседание коллегии министерства и на нем директор института доложит мнение ученых о фоминском звене. «Но где же его собственное мнение? — волновался Лаптев. — Что он доложит там, в министерстве?..» И, видно, не он один задавал себе этот вопрос. В рядах послышалось движение. И вот–вот раздались бы реплики, но Бродов, видимо, хорошо зная аудиторию, умея улавливать её пульс, неожиданно повысил голос. Он заговорил о том, что стан «2000» идет плохо, не достигнет к концу года проектной мощности, а это заставит всех заниматься фоминским станом, а не фоминскими прожектами. Он так и сказал: «Прожектами». И громко добавил: «Заседание окончено!»

Последние фразы Бродова обескуражили Лаптева.