— «Море металлургов», — пояснил распорядитель, видимо, никогда не бывший в Железногорске и не знавший, что это же море подступает и к городу металлургов. С наивной простотой он рассказал, что «море» создано здесь недавно и что вода в нем хоть и не соленая, но чистая. Море было всюду: прямо, налево, направо. Казалось, сад и коттеджи располагались на полуострове, вдававшимся в море «тещиным языком». Солнечные лучи, отраженные морем и снегом, лежавшим на берегу, слепили глаза, воздух ласкал влажной прохладой.

— У вас есть две дамы, — остановился хозяин, собирая в кружок музыкантов. — Если не возражаете, — обратился он к Насте и к певице, которая шла с ней рядом, — мы вас поместим на втором этаже в большой комнате с балконом?..

Егору и Павлу Павловичу досталась комната с большим окном, с террасой, обвитой диким виноградом. Редкие листы его от мороза покраснели: луч солнца, пробившийся на террасу, походил на свет от красного фонаря.

— Ты, Егор, молодой, любопытный, — говорил Павел Павлович, занося в комнату баян и чемодан с реквизитом, — располагайся у окна и смотри на порт. А я вот здесь у стены.

Разложив багаж, он открыл форточку.

— Море–то, как правдашное! Прислушайся, Егор, — поет море!..

Павел Павлович любил выражаться поэтическим слогом. Он говорил: «Я музыкант и во всем слышу музыку — особенно в словах». И о чем бы ни шла речь, он умел приподнять, возвысить предмет разговора и соединить слова в звонкую фразу, — говорил он не просто, не коротко, а с каким–то одухотворением, умел расцветить предмет, зажечь радугу. Егор видел старого артиста всего лишь несколько раз, знал по отрывочным слухам, что когда–то он был вторым или третьим баяном в стране и помог Бродову Михаилу Михайловичу войти в искусство, но потом запил, и вот теперь Бродов по старой дружбе держит его при себе и дает работу. Егор успел заметить одну замечательную черту старого музыканта: его необычайную доброту, готовность всему поверить, все объяснить и всему найти оправдание. От него не слышали резкого слова, недовольства, упрека. Если кто «забурит», станет «драть» не ту ноту, он скажет добродушно: «Ладно, ладно, садовая голова — бывает». Только в одном случае Павел Павлович хмурился и с видимой мукой склонялся над баяном — это, когда мелодия совсем забивалась «бродовской интерпретацией», и музыканты без смысла и толка надсаживали струны, дули в трубы. Но вот мелодия вновь оживала, и вместе с ней возвращался к жизни и Павел Павлович.

Иные говорили о его искусстве баяниста, но Егор его настоящей игры не слышал. Во всех номерах концерта он лишь аккомпанировал, вел несложные партии во втором и третьем эшелоне, но сольных выступлений за ним не было. Однажды Егор хотел попросить его сыграть что–нибудь на досуге, но оказавшийся рядом музыкант, давно знавший Павла Павловича, сказал: «Не проси, он этого не любит».

Руководитель оркестра Бродов, когда в чем–нибудь затруднялся, отводил его в сторону и шептался с ним, — после каждой такой консультации Бродов веселел и приступал к делу смело, с уверенностью.

Нелюдим и непонятен был многим Павел Павлович, но тот, кто хоть раз слышал его вольную вдохновенную игру на баяне, проникался к нему чувством восхищения. Егор сердцем чуял в нем талант и с нетерпением ждал часа, когда и ему посчастливится услышать настоящую игру старого музыканта. Подсознательно в Егоре жила неистребимая тяга к талантливым людям. Впрочем, Павел Павлович сразу заприметил Егора и из числа других ребят из оркестра отличил. Теперь вот и желание изъявил поселиться вместе. Так и сказал Бродову: «Мы с Егором».