К коттеджам подошли часу в одиннадцатом: на небе светила луна, и крупно сияли звезды. Спать никому не хотелось. Феликс, увидев во дворе Настю, стоявшую с прокатчиками, позвал её к себе в комнату. Он ни на минуту не забывал программы, заданной ему Папом, и выслеживал Настю на каждом шагу.

Настя ничего не подозревала, его внимание к ней она объясняла тем, что в последние дни они больше занимаются делами стана, и Феликс, хоть и с оговорками, но поддерживает её начинания.

Настя села в кресло у окна. Сам он придвинул к окну второе кресло, сел напротив. Неяркая лампа торшера обливала их голубым светом, в комнату проникал глухой, затаенно–могучий шум моря.

Феликс близко–близко придвинулся к Насте, дружелюбно и ласково смотрел в её печальные глаза и ждал, что она скажет. Но Настя молчала. Феликс положил ей руки на колени, — и Настя вздрогнула, отстранилась. А Феликс, подвинувшись к ней ближе, тихо проговорил:

— Дурашка! Ну чего испугалась? Не можешь победить проклятые условности.

Настя густо покраснела, решительно отстранилась. Их отношения с Феликсом были всегда дружескими, и его фривольность озадачила девушку.

— Ты сегодня много выпил, — сказала она с укором и поднялась, встала у окна. Он подошел к ней, положил руки на её открытые плечи и крепко сжал их. Настя и на этот раз попыталась отстраниться, но теперь её усилие было слабым, и Феликс удержал занятые позиции. Настя подумала: «Сейчас отпустит руки, и на плечах отпечатаются пальцы». И ещё она подумала: «Напрасно надела открытое платье».

— Переживаешь? — спросил Феликс.

— Кто, я?.. А почему я должна переживать?.. — настороженно спросила Настя.

— За них, за артистов. Как сговорились все — постные морды, молчат как сычи. Особенно, эти…

умники!..

Феликс кивнул в сторону соседнего особняка, в котором жили Павел Павлович, Егор и другие ребята. Комната старого музыканта и Егора была напротив комнаты Феликса. Настя, взглянув в их сторону, увидела в раскрытом окне силуэт Егора. Он наливал чай и о чем–то говорил со своим соседом. Настя сжалась от смущения и страха, резко отстранила от себя Феликса. Ей стало неловко от сознания, что Егор и Павел Павлович видят её с Феликсом.

— Ну что ты льнешь ко мне… как репей! — сказала с раздражением.

Феликс сел в кресло, вскинул ногу на ногу, надул свои малиновые пухлые губы.

Потом вдруг порывисто встал.

— Пойдем гулять! А? Настя обрадовалась возможности уйти из комнаты, очутиться на улице, развеять невеселые думы. Она переживала за ансамбль, за Егора, за его первое и неудачное выступление на сцене.

Через минуту они шли по мокрому снегу прибрежной полосы, по ребристому тугому песку, отливавшему в свете луны темной и сырой синевой. Настя шла, почти не слушая болтовню Феликса.

А он то и дело возвращался к артистам, хвалил концерт.

— Певица была хороша. И вид у нее эффектный, этакий античный бюст и расклешенный казакин, — повернется, а полы казакина, точно крылья бабочки, вспорхнут и опустятся. Туфельки сверкают в лучах огней, — нет, что бы там ни говорили, а папахен знает психологию людей. Он знает, что оттенить в женщине и чем поразить толпу.

— А по–моему, они провалились.

— Чепуха! — возвысил он голос. — Этот старик, Павел Павлович, гнусную клевету распространяет, а вы ему верите. Провалились, провалились!.. И артисты носы повесили. Да мне на их постные морды смотреть противно. Ну — да, уходил зритель во время концерта. Что ж с этого! Ты бы посмотрела, кто уходил. К буфетной стойке тянулись. Они везде одинаковы, эти доживающие век мастодонты.