— То есть?

— Один или двое наверняка знают, но не говорят. Я переговорил с каждым. Никто даже не догадывается, никто никого конкретно не обвиняет. Они просто ничего не хотят знать, не хотят признаваться в чем-то даже себе, не хотят смотреть правде в глаза. Не хотят неприятностей.

— А вы?

— Я тоже не хочу неприятностей, но я не хочу, чтобы меня или моего отца убили.

— Вы считаете, что ваша жизнь в опасности?

— Да, точно так, как это было с Мойрой.

— Как главного наследника?

— Что-то вроде того. Только я унаследую столько же, сколько остальные. Отец написал новое завещание. Я рассказал остальным, но они не поверили.

— Так покажите им завещание.

— Хорошая мысль. Спасибо.

— А вы, вы сами знаете?

— Не знаю.

— Какие нибудь догадки?

— Догадки — это еще не доказательство.

— Хочу напомнить, что ваш долг…

Я прервал его:

— Я ничего вам не должен. Я не должен поднимать шум из-за пустяков. Мой долг перед семьей — делать все наверняка, либо не делать ничего.

Я распрощался и по его тону, как и по словам, понял, что полиция знает не больше, чем я, даже, наверное, еще меньше — они даже не выяснили, откуда взялись серые пластиковые часы или кто их купил. Расследования полицейских пока ограничились только этим направлением, больше никаких здравых мыслей у них не возникло. А это были обычные дешевенькие часы, такие продаются где угодно.

Во время одной из наших поездок, когда я рассказал Малкольму про Беренайс, он заметил:

— У Вивьен был такой пунктик, насчет сыновей.

— Но у нее первым родился сын. У нее их даже двое.

— Да, но перед рождением Дональда она говорила, что даже не посмотрит на ребенка, если это будет девочка. Не могу этого понять. Я обрадовался бы девочке. Вивьен была страшно довольна, когда родился мальчик. Это было для нее как навязчивая идея. Как будто она живет среди каких-то дикарей, для которых это действительно имеет какое-то значение.

— Это имеет значение для Беренайс. О значении таких навязчивых идей нужно судить по результатам.

Он сказал:

— Ты знаешь, Вивьен не любила Люси. Она ее и близко к себе не подпускала. Я всегда думал, что Люси поэтому и растолстела, и окунулась с головой в свои поэтические фантазии.

— Беренайс под любым предлогом старается почаще отсылать дочерей к своей матери.

Малкольм неуверенно сказал:

— Ты думаешь, это Беренайс убила Мойру?

— Она думает, что, если бы у них было больше денег, она стала бы счастливее. Может, и так. Если уж разбирать это… э-э-э… дело, так мужья могут оказаться так же виноваты, как и жены. Я хочу сказать, нужно рассматривать их по отдельности. Они не всегда зависят друг от друга.

— Почему?

— Урсула давно оставила бы Жервеза, если бы не зависела от него материально.

— Да Урсула тише мышки!

— Она доведена до отчаяния.

Малкольм раздраженно сказал:

— Они все доведены до отчаяния. И сами во всем виноваты! В том, что мы — ничтожества, виноваты, милый Брут, мы сами, а не наши звезды!

— Согласен.

— Швейцар в гостинице намекнул мне кое о чем насчет четвертой скачки.

Снова лошади.

— Что сказала Сирена, когда ты с ней виделся?

— Что ты можешь подавиться своими деньгами или что-то в этом духе.

Малкольм рассмеялся. Я продолжал:

— Еще она сказала, что ты тогда хотел взять ее к себе только для того, чтобы досадить Алисии.

— Алисия — чертова сука!

— Знаешь, у нее новый любовник.