После этого мать словно постарела лет на двадцать и стала слегка заикаться. А Димка смотрел на все вокруг как затравленный волчонок. Он понял, что его мечте пришел конец, потому что мать он бросить теперь не мог.

Тогда мрачная, черная реальность навалилась, словно тот контейнер, по ночам Димка стал просыпаться от того, что ему не хватало воздуха. Он тогда шел к океану, чтобы подышать морской свежестью, а там, на морском берегу, реальность наваливалась еще тяжелее. Он понимал, что всему, о чем он так долго мечтал, теперь уже не дано осуществиться, и один только взгляд на бескрайний морской простор причинял ему столько боли, что он перестал ходить туда, смотреть на океан.

В своей комнате Димка устроил настоящий погром. Он сжег все свои рисунки (а рисовал он, естественно, только корабли, море, моряков и капитанов, чаек, паруса), выбросил глобус, изорвал в клочья огромную карту, висевшую у него на стене, а книги о морских приключениях отнес к матери в комнату. Всякую мелочь, которую он собирал — ракушки, кораллы, акульи зубы, марки и вкладыши с изображениями различных кораблей, морской календарь и компас, — он раздал дворовым мальчишкам. Те, конечно, были в восторге.

Потом время взяло свое, старые раны затянулись, боль притупилась. Он стал смотреть на вещи реально, понял, что надо зарабатывать деньги… Так его устроили на работу в порт, докером… В ту же самую бригаду, в которой работал его отец.

Но мечта все равно не ушла. Она спряталась, затаилась глубоко в душе, готовая прорваться при малейшей необходимости и одержать верх над серой тяжкой реальностью.

С тех пор как умер Димкин отец, жизнь его не блистала более или менее запоминающимися событиями. Ему казалось, что все однообразно, что ничего не происходит. Поэтому он странно обрадовался намечающемуся событию, хотя оно и было противозаконным. Не проработав здесь еще и месяца, он принял это как наклюнувшееся приключение.

— Иваныч, все пройдет хорошо? — спрашивал он Конюхова.

— Все пройдет на ура, сынок, — подмигивая, отвечал ему тот. — Ты только знай делай свое дело.

Так Димка перевез десять контейнеров с бараньими тушками на склад, где находились огромные весы.

Там уже поджидали Мишка и японец Якити.

— Все путем? — спросил Мишка.

Это был пожилой уже докер, самый старший из всей бригады, но почему-то так повелось, что все звали его просто Мишкой и на «ты». Якити был суровым молчаливым японцем. У него была гордая осанка и слегка насмешливое выражение лица.

— Я смотрю на тебя, Якити, — говорил ему иногда Димка. — И думаю, а не течет ли в тебе кровь великих самураев?

— Японец — весь есть самурай, — отвечал Якити.

— Вот, вот. Мне иногда страшно при одном взгляде на тебя. Нет, я не тебя, я за тебя боюсь. Вдруг в тебе кровь великих предков взыграет, и ты себе харакири сделаешь!

В бригаде были свои традиции. Все еще с незапамятных времен привыкли подчиняться бригадиру Коротееву, обращаться ко всем членам бригады, вне зависимости от возраста, на «ты», звать пожилого Михаила Владимировича Иванова просто Мишкой и подшучивать над японцем Якити, благо что он вообще-то мало говорил, а на шутки почти не злился. Димка без особого труда вписался в эту компанию и легко перенял все их традиции.

— Я есть самурай, не делать харакири. А ты как есть Шкета, так и помалкивать твоя нада, — хмуро отвечал Якити.

— Где Иваныч с Коротеевым? — спросил Мишка.

— Сейчас придут, — ответил Димка.

— Черт! Нельзя им задерживаться. Сейчас наша очередь взвешиваться подойдет.

— Да сейчас подойдут! Как мы выкрутимся-то? В бумаге-то ведь вес проставлен.