– Не нужно на него сердиться, – снисходительно пищит Лизль, – профессор Бертольд несколько раздражен сейчас. Я только что послала его подальше. Он вбил себе в голову пустить под нож полдюжины юнцов, чтобы починить мой дряхлый механизм и новехонькую запустить меня в следующий век. Очевидно, он ни во что не ставит сегодняшнюю молодежь.

Флорентис прервал ее на полуслове:

– Лизль, скажи на милость, как это тебя в Сараево занесло?

– Сараево, Вуковар, Карловац, Белград, Мостар… – уточнила Лизль.

А потом сама пошла в наступление:

– Разве я спрашиваю, во сколько тебе обошелся твой последний Ван Гог, Рональд? Разве я спрашиваю, на что ты способен ради пополнения своих коллекций? Если есть здесь кто-нибудь, кто не знает слова конец, так это ты, Флорентис! Только взгляни на себя. И тебе не стыдно быть таким молодым? В твои-то годы!

Лизль возразила:

– Даже не думай, завтра я умру!

– В котором часу? – только и спросил Маттиас, который не привык перечить материнской воле.

– С восходом солнца, мой мальчик, и не вздумай испортить мне этот момент, я его слишком долго ждала.

Она растрогалась только, когда проговорила, почти со слезами в голосе:

– Если увидишь Барнабе, скажи ему…

Она задумалась, что же ему сказать.

– Кто же с ним теперь видится, с нашим Барнабе, мама…

Слишком поздно Маттиас понял, что это было слабым утешением. Он промямлил:

– Но он должен скоро быть в Париже, я думаю… я ему напишу… Я…

Она скончалась на следующий день, как и сказала, на рассвете.

Маленький магнитофон у изголовья принял ее последний вздох.

Маттиас поехал хоронить ее в Вену, в Австрию, к ней на родину.

– Она была племянницей Карла Крауса, – объяснил он.

И добавил, улыбаясь себе самому:

– Мономания – это семейное…

Мы не мешали ему упиваться этой скорбью, по-своему – сбивчиво… и сосредоточенно:

– Завещала похоронить себя в Австрии… бедная… она всю жизнь хотела быть везде и сразу… в Австрии… единственная страна без окон и дверей… всеевропейский склеп…

Потом он сказал:

– Завтра я уезжаю. Вы получите результаты ваших тестов по почте, моя маленькая Жюльетта.

(Вообще-то речь шла о тебе. Подумать только, размером с фасолину, а тебя уже достают всякими тестами. Сразу предупреждаю: нас экзаменуют всю жизнь. Надо все хорошенько измерить, от и до. И чтоб концы с концами сошлись! Ждем отчета судебно-медицинского эксперта, который сведет в одно целое все твои параметры.)

Остаемся вдвоем с Жюли. То есть втроем с Жюли, если ты понимаешь, о чем речь. Каникулы любви, полная свобода. Кстати, мама предпочитала любить именно так, без помех; но для нас с Жюли это было в новинку. Нечасто наше племя давало нам передышку, оставляя наедине.

Всю первую неделю мы провели в постели. Не удивляйся, это вовсе не рекорд. Твоя тетя Лауна с твоим дядей Лораном в свое время, когда для их любви не нужно было ничего другого, кроме любви, целый год не вылезали из-под одеяла. Целый год, ты только представь! Мы носили им наверх еду и толстенные книжки. По тому, с каким нетерпением они нас выпроваживали, можно было подумать, что они предпочли бы полностью отгородиться от внешнего мира, вырубив даже радио, и заниматься любовью под капельницей, не прерываясь на то, чтобы подкрепиться… Но если вспомнить о семье, которая их ждет, о толпе, которая их обожает, о мелких пакостниках, которые им завидуют, и, наконец, о звездах, которые и ночью не спускают с них глаз, то получается, что даже у самых одиноких мореплавателей всегда шлейф беспокойства и внимания за кормой.