Но опять-таки, прежде чем пускаться в город и оглядывать Новгород (кстати, не Великий, как у нас) мне пришлось исследовать свой собственный дом. Это тот Иван Чернавский тут вырос и знает каждый закоулок, а мне пришлось действовать, словно разведчику, проникшему в логово врага. Вон, как мне было отыскать свою собственную комнату? Еще хорошо, что я правильно предположил, что на первом этаже располагается хозяйственные помещения, гостиная, кухня и столовая, сократив количество этажей для поиска вдвое.

На Торговую площадь я сходил всего один раз. Поглазел, приценился к разной хрени, вроде антикварных вещиц, но так ничего и не купил.

Святая София очень понравилась. Ну, еще бы не понравилась. Кажется, выглядит даже лучше, чем в мое время. И рассмотрел-таки Магдебургские врата, потому что раньше как-то времени не было ходить и разглядывать жанровые сцены, которые когда-то отливали неизвестные мастера.

Кто в моем времени задумывается — чем писать? Ну да, в большинстве своем люди не пишут, а если и пишут, то стучат на клавиатуре. Но все-таки авторучка еще не умерла. И большинство видели и чернильницы, и перьевые ручки. В музее, скажем. Ну, старшее поколение видело такие в сберкассах. Отец (родной) рассказывал, что пользовался подобной ручкой, когда отправлял телеграммы или заполнял извещение на почте.

Но как обмакнуть стальное перышко в чернила и донести до листа, чтобы не посадить кляксу? Искусство, однако. Но что порадовало, так это то, что мой почерк был неотличим от почерка моего хозяина тела. Специально сравнивал свои письмена с конспектами. Странно. В той жизни у меня был совсем иной почерк, гораздо хуже. Может, специалист-графолог и отыщет отличие, но мне самому оно не заметно.

Так что занятие мне нашлось на целых два дня. Тренировался. Поначалу листы представляли одну сплошную кляксу, потом научился. Перевел дух. Но ненадолго, потому что теперь пришлось набираться терпения и изучать — что и как писать? В теории-то я помню о реформах алфавита. О том, что большевики поотменяли кое-какие буквы. Но нынче не восемнадцатый год, а тысяча восемьсот восемьдесят третий. Придется писать с ятями, ерами и радоваться, что Петр Великий отменил юс большой и юс малый, а также еще что-то. Не помню.

Ять и ер. Оказывается, я их постоянно путал. Ер (пишем так — еръ) — это всего-навсего твердый знак, что ставится в конце слова, оканчивающегося на согласную, а ять — это почти, как наша е, но пишется как мягкий знак с перекладиной — ѣ. Но где и как ее ставить — сплошная головная боль. Хоть учи все слова наизусть.

Если я в этом времени стану министром просвещения, то устрою, нафиг, реформу русского языка и повыкидываю те буквы, с которыми у меня путаница.

Глава четвертая

Хозяйка гостиницы

Отстал я от жизни. Или жизнь от меня отстала. Я-то думал, что можно добраться на поезде до Санкт-Петербурга, а оттуда, поездом же, до Череповца. Держи карман шире. От губернской столицы до столицы империи паровозы ходят, а вот до Череповца пока железной дороги нет[1].

Триста верст! И мы тащились пять дней! Хорошо, что батюшка дал мне собственную коляску и кучера, а иначе, не знаю, как бы и добирался. На попутках? М-да… Помню, в какой-то книге прочитал про героя, жившего в семнадцатом веке, который ждал в Вологде «попутную телегу до Тотьмы».

Имеются почтовые кареты, но лошадей, как правило, в наличии нет. Они, конечно, отыщутся, но не враз. И чином я не вышел, чтобы лошадей предоставляли по первому требованию. Вот, если бы батюшка ехал, тогда да.

Пять дней пути, пять ночей на постоялых дворах с клопами и тараканами! А еще мне как-то предложили разделить постель с каким-то путником. Дескать — ничего страшного, так дешевле. Нет уж, лучше я переплачу, чем буду спать с кем попало. На еду, правда, грех жаловаться. Изысками кухни на постоялых дворах не отличались — щи да каша, но и пузо не заболело, и не отравился ничем.