— А ну, вылезай отсюда, грязная тварь! — крикнула грубо. — Эй, Филя, останови! Стой!

С этими словами она отдернула занавеску, высунулась было... и едва не оглохла от звука выстрела. Пистолет, чудилось, разрядили ей в лицо, Екатерину ослепило вспышкой, и она, отпрянув, рухнула навзничь на пол кареты почти без чувств.

Голос настойчиво пробивался к затуманенному сознанию, а Лопухину казалось, что кто-то бьет его по левому виску молоточком. Экая пытка бесчеловечная!

С трудом удалось понять, что голос был женский. Уродится же столь злобная тварь, чтобы бить беспомощного человека по голове! Узнать бы, кто такая, — своими руками придушил бы, чтобы не мучила людей.

— Ну вставай, вставай же, идол! Открой глаза! Так, что-то знакомое... Ну конечно, это голос его жены, красавицы Натальи Федоровны! Красавицы, ха! Слушая этот исполненный ненависти голос, можно подумать, что сии скрипучие звуки издает безобразное, сгорбленное, косматое, морщинистое чудовище.

Ну и кому охота открывать глаза, чтобы увидеть этакую бабу-ягу? Дураков нет!

Степан Васильевич тяжело повернулся на бок и потянул на голову одеяло, чтобы хоть как-то защититься от «бабы-яги», однако в тот же миг одеяло было с него сорвано. Попытался спрятать голову под подушкой, но и подушку вырвали немилосердные руки. Мало того! Его начали бить этой тяжелой, плотно набитой птичьим пером, отсыревшей, сбившейся в тяжелый ком подушкой по измученной голове!

Господа, это... это же бесчеловечно, господа! Степан Васильевич сделал отчаянный рывок, уходя от избиения, и с грохотом скатился с кровати. Боль в ушибленном локте и колене невероятными, мучительными судорогами отозвалась в висках, и подавляемая ярость вспыхнула жарким костром. Вдобавок Наталья не унималась и продолжала орудовать подушкою. Степан Васильевич понял, что сейчас сойдет с ума, если не даст выхода своей злобе.

Убить! Убить мучительницу проклятущую! Прямо сейчас!

«Убить! Убить мучительницу проклятущую!» — чудилось, произнес кто-то в голове суровым, непреклонным мужским голосом — чужим голосом, ничего не имеющим общего с его собственным, лопухинским. Более всего незнакомый голос был похож на командирский, отдающий приказ нерадивому солдату.

Степан Васильевич так и замер на полу, не чуя, как холодят бока настывшие доски. Этот голос он уже слышал, определенно слышал. И не раз. Он вспыхивал в памяти среди дневных забот, он являлся Лопухину во сне и плавал перед ним, подобно клубам табачного дыма, когда б те обрели вдруг способность разговаривать. Голос существовал сам по себе, отдельно от человека, голос был монотонный, но в то же время властный, непререкаемый, вызывающий неодолимое желание подчиниться, и почему-то вызывал в памяти Лопухина черты какого-то совершенно определенного лица, однако вспомнить, кто это, Степан Васильевич все же не мог. Но он боялся, до дрожи боялся этого голоса. Вот и сейчас — лишь только прозвучал он в уме, как Лопухин весь сжался в комок, чувствуя, что необъяснимый страх подкатывает к горлу. Даже злоба на жестокую жену ушла невесть куда. Он скорчился, прикрывая голову руками, и жалким, хриплым, словно бы не своим голосом пробормотал:

— Будет тебе! Будет! Не видишь, встаю. Уже встал!

Удары подушкой и крики прекратились. Настойчивый голос, велевший убить мучительницу, тоже умолк. Теперь Степан Васильевич слышал только чье-то надсадное дыхание. С трудом сообразив, что дыхание — его, его собственное, а себя бояться вряд ли стоит, решился разлепить склеившиеся веки.

И отпрянул со стоном, увидав прямо перед собой разъяренное лицо жены.

Эх, да... жаль, жаль, что вот таковой не видел ее ни разу господин генерал Левенвольде! Где та красота, которая сводит с ума глупых мужчин? Баба-яга, ну сущая баба-яга! Увидав ее в таком образе, вернее, в таком безобразии, небось Левенвольде бежал бы от своей любовницы, будто черт от ладана! Или ка-ак вдарил бы кулаком в искаженные злобою черты!

А вот у Степана Васильевича не было сил ни на то, ни на другое.