Снова этот голос! Степан Васильевич велел Федьке принести со двора в плошке снегу, потер виски, хлебнул еще рассольцу. Вроде бы отпустило. Небось можно и к заждавшимся гостям выйти.

Надевая парик, поймал в зеркале свое опухшее, с набрякшими веками отражение, скривился неприязненно, однако что было делать? Другой рожи Бог не дал!

С усилием передвигая ноги, вышел в гостиную, расплылся в радушной, аж челюсти сводило, улыбке:

— Великодушно извините, господа! Заставил вас ждать... Вчера с государем и князем Иваном Алексеевичем засиделись не в меру за картами.

— Бывает, бывает! — Кейт с покровительственной усмешкою принял протянутую руку хозяина, почтительно потряс ее. — Кто-то из ваших царей выражался в том смысле, мол, русским людям большое веселие пить, не могут без того жить.

— Ну, не все таковы, — вмешался в разговор Остерман, глядя на Лопухина с таким неприязненным выражением, словно он, Степан Васильевич, был назойливым гостем, спьяну явившимся в дом трудолюбивого хозяина, барона Андрея Иваныча, помешав ему свершить какое-нибудь бесконечно важное государственное дело. — Вот вы же не станете отрицать, что фаворит — исконно русский по происхождению, однако я видел его поутру, он уже отправился с государем на верховую прогулку, вполне свеж, бодр.

— Как соленый огурчик! — решил щегольнуть знанием русского языка Кейт, чем непременно вызвал бы усмешку на лице Лопухина, когда б тому припала охота смеяться.

Сейчас, однако, такой охоты у него не было. Упоминание Остермана о свежем и бодром князе Иване было подобно уколу в сердце. Жена, Наталья, последнее время запилила мужа: пьянствует-де бесчинно, не в меру, бывает, что государь посылает за ним, зовет к себе, а Степан Васильевич лежит в лежку пьяный, фаворит же — сущий ванька-встанька, сколько ни пьет с вечера, наутро вскочит, как ни в чем не бывало, лапкой утрется, словно ключевой водой умоется, — и опять свеж и бодр, готов отвлекать юного государя от печальных воспоминаний об умершей, недавно похороненной сестре. Наталья твердила: ну, хорошо, прибрал Господь великую княжну, не попустил ее сжить Лопухина с насиженного местечка, так ведь он сам себя сковырнет! Как бы не взял Петр Алексеевич на эту должность кого-нибудь из Долгоруких, того же молодого князя Сергея! Нечто подобное высказал при прошлой встрече с Лопухиным и Андрей Иваныч Остерман. Судя по его насупленному выражению, он и сейчас намеревался выговаривать Лопухину.

Не стоит, право. Строже, чем сам Степан Васильевич, его никто не осудит. Надобно, конечно, бросить пить... Не только потому, что голова наутро раскалывается и без снежку да рассольцу не оклематься. Это дело для всякого привычное. В другом беда. Частенько бывает так, что не может он вспомнить, где был и что делал весь прошедший день. Раньше такого с Лопухиным отродясь не случалось, а вот последние месяц-два... дай Бог памяти, когда ж это началось? Ну правильно, как раз после той ссоры с великой княжной, пусть земля ей будет пухом. Тогда, прослышав от Анны Крамер, какие ковы кует супротив него сестра государя, Степан Васильевич впал в такую глубокую тоску и опаску за свою участь, что, как водится у всякого русского, начал искать противоядия своим горестям в вине. Ну и, видать, переусердствовал. Право слово, бывали дни, которых совершенно не удавалось припомнить! Словно кто-то выкрал их из жизни Лопухина и заховал так надежно, что и с собаками не сыскать!..

— Помилосердствуйте, Генрих, — вывел его из задумчивости приветливый голос Кейта. — Не взирайте на нашего любезного хозяина с тем же выражением, с каким учитель глядит на нерадивого ученика! В конце концов, мы явились в этот дом просить о любезности, об одолжении, так сказать. Но кому же захочется делать одолжение двум насупленным менторам?

Лопухин взглянул в чисто выбритое, лоснящееся, румяное лицо гостя.