Дня через три после этого разговора Кеймир-ага сидел с кайсаками-чабанами и рассказывал им о новостях. Говорил о тяжёлой доле народа, о том, что в России творится. К вечеру гости разошлись: подул из песков сильный ветер; каждому надо было возвращаться к своему очагу. Перед сном Кеймир-ага ещё раз вскипятил чай, выпил две-три пиалы, лёг и накрылся чекменем. Ветер дул с ужасающей силой и завывал вверху в туйнуке. Кибитка содрогалась, того и гляди улетит с ветром. Кеймир вспомнил, как однажды унесло ураганом на Челекене сразу несколько ки-битйк. Они покатились в море, а потом их вышвырнуло на берег. С этим видением прошлого и уснул пальван. Проснулся неожиданно, в непонятном страхе. По-прежнему гудел в туйнуке ветер, почему-то выли собаки, и пахло палёной кошмой. Дым ударял в ноздри с такой силой, что Кеймир-ага закашлялся. «Вах-хов, — испуганно подумал он, — неужели кошма от очага загорелась?» Осмотрел юрту — нет ни огонька, ни искорки. Выглянул из кибитки — и обомлел: над Гурьевом полыхало огромное пламя; все дома по Уралу до самого устья горели и с треском разваливались. Людские силуэты мелькали в дыму. Кеймир не на шутку растерялся. Поняв, однако, что пламя до его кибиток никак не достанет, он тотчас подумал о Карелине.

— Веллек! Веллек! — тревожно позвал он сына, сдёрнув с его кибитки килим. И когда тот выскочил наружу, сказал: — Силыча надо спасать. Не сгорел бы, пошли!

Они побежали по степи я чем ближе приближались к пылающему городку, тем больше ужасались увиденному. На их глазах горели не только дома и сараи, но и люди, и скот — живыми факелами металось всё живое по тесным улочкам и падало замертво.

Изба Карелина, когда к ней приблизились Кеймир и Веллек, уже догорала. Развалившиеся брёвна потрескивали, словно щепки в печи. Самого Силыча отыскали по голосу. Без костылей, совершенно беспомощный, он полз от всепожирающего огня подальше, в степь, к човдурским юртам.

— Рукописи! Труды мои там! — выговаривал он страшным голосом, понимая, что спасти уже ничего нельзя…

Друзья увели его к своим кибиткам и вновь вернулись к пылающему городку, чтобы хоть чем-то помочь попавшим в беду уральцам. Люди, поначалу ошарашенные огнём и неимоверной паникой, постепенно обретали уверенность: от берега Урала к домам спешили с полными вёдрами женщины, казаки и даже дети. Солдаты недавно расквартированного здесь пехотного батальона растаскивали горящие брёвна баграми, скатывали их в воду. Крики, брань и плач слышались повсюду.

И на другой день, и на следующий дымился сожжённый Гурьев. Казаки, злые и подавленные, искали поджигателя. Где могла возникнуть искра? У солдат-постоятельцев? У атамана? Никто не мог бы назвать имя виновника. «Может, и сунул кто-то кому-то «красного петуха», но и сам сгорел. Не осталось в Гурьеве ни одного жилого дома.

Через несколько дней после того, как чёрный дым рассеялся по необъятному небу, из Оренбурга пожаловал большой конный отряд под предводительством скуластого поручика туркмена. На буланом красивом коне разъезжал он среди чёрных обугленных развалин, распоряжался, и пострадавшим выдавали, на первый случай, сухари и соль. Через день он появился у кибиток човдуров.

— Эй, хозяин! — позвали Кеймира. — Тут у тебя, говорят, человек один живёт… учёный… Где он?

— Тебе зачем этот человек, уважаемый? — насторожённо отозвался Кеймир-ага, припомнив беседы о сельской общине и умершем Герцене.

— Хей, дурак, как разговариваешь с поручиком! — прикрикнул офицер. — Ну-ка, веди меня к нему! — И, не дожидаясь, пока его введут в кибитку, откинул килим и поздоровался с Карелиным.

— Я новый пристав Мангышлакского уезда, поручик Караш-хан Иомудский.