Оставшийся страж открыл ей дверь, и она прошла в убежище канцлера Раннона.

Канцлер был один, лежал перед алтарем со свечами, растянувшись под портретом мальчика с кудрявыми волосами вокруг смуглых щек, карие глаза казались живыми, родимое пятно на левой стороне шеи было в форме луны. Ее мать тоже была с такой меткой, хотя Печаль знала это только от Шарона. На нескольких портретах с ней шея первой леди была прикрыта, как требовала мода того времени. Так и осталось. Печаль потянула за свой высокий воротник, подошла к Харуну.

— Отец, — тихо сказала она, опустившись рядом с ним. — Я здесь, отец.

Канцлер медленно поднял голову, ошеломленно посмотрел на нее. Его зрачки были точками, а его нос… нос был красным, из него текла прозрачная жидкость. Ламентия покрывала его густую бороду. Ее желудок сжался, она поняла. Он больше не курил. Он ее вдыхал.

— Глупый, глупый… отец! — рявкнула она.

От ее голоса его глаза тут же стали сосредоточенными, он посмотрел на комнату за ней.

— Мэла нет, — хрипло сказал он.

Руки Печали стали кулаками.

— Мой сын. Мой наследник. Мэл. Родился и умер в один день. Как может быть так жестоко? Как нам это вынести?

Печаль покачала головой и потянулась к руке отца, грубо подняла его и почти потащила к креслу. Она налила ему стакан воды и поднесла к губам.

— Мой мальчик, — пробормотал он и оттолкнул стакан.

— Пей, — рявкнула Печаль.

— Не хочу. Все вкуса пепла. Как я могу пить или есть, когда мой единственный сын мертв?

Печаль сжала губы. Не горе убивало аппетит канцлера.

— Мэл не хотел бы, чтобы ты голодал из-за него, — она попыталась говорить мягче.

— Откуда тебе знать, что хотел бы Мэл? — стеклянные глаза канцлера вспыхнули, глядя на нее, он снова начал плакать.

Она должна была растрогаться. Плач отца должен был тронуть ее. Но она слишком часто видела его слезы, чтобы это вызывало ее эмоции, кроме смирения и кипящего гнева, который она старалась игнорировать. Он должен был править ими. Из-за Ламентии он был готов завести их на такой темный путь, что Раннон вряд ли от этого восстановился бы.

Печаль знала, что случилось на мосту — все знали — как Харун невольно спас себя, но погубил при этом сына. Порой она ощущала вину за то, что ее жизнь привела к смерти матери, но вина Печали не могла сравниться с Харуном. Совсем.

Его раскаяние било хлыстом по спине королевства. Он старался день и ночь, чтобы оставаться охваченным горем, наказывая себя, превращая все королевство в памятник его потерянной семьи.

В Зале памяти в Летнем дворце под стеклом были вещи Мэла: подарки на день рождения, которые он так и не раскрыл, его первая обувь, одеяло, в которое его укутывали младенцем. Маленький хлыст для езды, книга сказок, которую он так и не научился читать. Гордостью была маленькая корона, словно он родился принцем, а не просто сыном канцлера. Она была такой маленькой, что Печаль могла бы носить ее как браслет, если бы забрала. Может, однажды она так и сделает. И сравняет Зал памяти с землей.

Печаль порой ненавидела брата. А порой завидовала ему.

Печаль смотрела, как отец рыдает, ждала, пока он согнется, содрогаясь от всхлипов, и тогда вытащила флакон платья. Сонное зелье, но оно удерживало его от порошка, что управлял им. Зелье было для нее — она плохо спала — но Печаль припасала зелье для таких случаев, когда нужно было разбираться с Харуном. Она добавила пару капель в стакан с водой и протянула его отцу.

— Немного, — сказала она, приподняв его за плечо. — За него.

— Он был лучшим, — сказал канцлер. — Это была моя вина.