Одежда светлее темно-серого или коричневого была изменой, как и чтение книг для удовольствия, как и смех. Беременные пары страдали от подозрений, им приходилось уверять всех, что их союз был из долга, а не ради счастья. Никто не держался за руки и не целовался. Никто не улыбался, по крайней мере, на виду. Макияж и духи были запрещены, даже стрижки могли посчитать нарушением, и за это могли наказать стражи порядка.

Дети тихо ходили по улицам как маленькие призраки, не смеялись и не улыбались. Этому их учили с детства, они боялись, что их поймают на радости, а Мэл уже радоваться не мог.

Земля слез подошла бы даже лучше. Весь Раннон должен был плакать из-за утраты.

Расмус встал за ней, прижал ладонь к ее плечу, большой палец потирал ее ключицу. Его кожа была прохладной, бледной на фоне ее смуглой. На каждом изящном пальце у него было много серебряных колец, некоторые у ладони, некоторые над костяшками, и синие и зеленые камни в них были единственными красками в комнате. Они сверкали, когда на них падал свет, сияли как огни, и она вдруг поцеловала его ладонь, ощутила, как он прижался грудью к ее спине, явно улыбаясь, наслаждаясь тем, что она сделала. Он поцеловал ее шею, и она закрыла глаза на приятный миг, а потом разрушила чары.

— Думаю, мне пора идти, — она вернула шторы на место, закрылась от бури, вытерла рукавом лицо и повернулась к нему.

— Думаю, да.

Но она не двигалась.

— Ненавижу это, — сказала она едва слышно. — Все это. Это неправильно. Бабушка говорила, что даже во время Вечной войны была жизнь. Надежда. Искусство. Музыка. Развитие. Люди ездили на праздники в Меридею, плавали к островам Скаэ ради удовольствия. Люди учились, занимались делами, изобретали. Ничто не изменилось за эти восемнадцать лет, Рас. Словно Раннон под стеклом. Что-то должно измениться. Кто-то должен что-то сделать.

— Кто? Ты? — она не ответила, и он спросил. — Кто, Печаль? Твой отец раздавлен, но еще жив. Что-то изменится, только если он умрет, или если ты его свергнешь. Ты этого хочешь?

— Нет. Конечно, нет.

Расмус пристально смотрел на нее.

— Ты знаешь, что они от тебя хотят, — медленно сказал он. — Почему лорд Дэй послал всех к тебе?

— Чтобы подготовить меня. Обучить, и когда придет время…

— Он хочет, чтобы это было сейчас, Печаль. У тебя вся его поддержка, если ты выступишь против отца. Порой мне кажется, что он этого ждет. Когда ты это предложишь. Потому нам нужно поговорить. Все меняется, и быстро. И это повлияет на нас. Мы должны быть готовы.

— Расмус, — Печаль скользнула ладонями по его груди и нежно оттолкнула. — Не сейчас. Я должна идти.

— Погоди. Прошу, Печаль.

Она замерла. Он редко так просил. Люди Риллы так не делали. Ни спасибо, ни прости. В Рилле даже слов с таким значением не было, но были сильные фразы, когда они требовались, как рассказал ей Рас. Сильные слова, которые говорили, когда было нужно. Он говорил версии Раннона, которыми легко заполняли бреши, использовали так легко, что они потеряли значение. Но «прошу» от него…

Ее карие глаза посмотрели в его фиолетовые.

— Мы поговорим. Обещаю. Дай мне два дня. После церемонии поминовения мы поговорим должным образом.

Через миг он отпустил ее запястье, его губы сжались, он согласился с неохотой.

— Я увижу тебя позже? — спросила она.

— Всегда твой слуга, Печаль, — он низко поклонился, взял ее за руку еще раз, перевернул и поцеловал ладонь.

Она убрала руку из его ладони, оставила его, и новый слой вины покрывал старые как лак.

3

Ламентия

Печаль шла по озаренным лампами коридорам, ее шаги были тихими на тонком ковре, она не спешила к отцу.