– Как это понимать? – спросил Эванс. – При чем здесь университетская профессура?

– Ну, это уже другая история. Очень длинная.

– А короткой версии не существует?

– Думаю, нет. Именно поэтому заголовки еще не есть новости, Питер. Однако попытаюсь, – сказал он. – Суть в том, что за последние пятьдесят лет мир очень сильно изменился. Мы живем в новом информационном поле, если так можно выразиться. В обществе, которым правят знания и информация. И этот факт оказывает огромное влияние на наши университеты.

Пятьдесят лет тому назад, если вы хотели вести «жизнь мысли», иначе говоря, быть интеллектуалом, жить своим умом, всячески совершенствовать свои умственные способности, вам была прямая дорога в университет. В обществе в целом вам места не было. Нет, можно сказать, что несколько газетных репортеров, несколько журналистов крупных изданий и сейчас живут своим умом, но это, пожалуй, и все. Университеты привлекали тех, кто охотно променял бы все блага мира на возможность вести довольно замкнутую, интеллектуально насыщенную жизнь, рассказывать о вечных ценностях молодому поколению. По‑настоящему интеллектуальный труд был сосредоточен исключительно в университетах.

Он умолк на секунду, затем продолжил:

– Но сегодня целые части общества живут интеллектуальным трудом. Вся наша современная экономика основана на этом труде. Тридцать шесть процентов рабочих – это люди с высшим образованием. А профессура вдруг решила, что не хочет больше обучать молодых людей, передала эту обязанность студентам‑выпускникам. Профессура, которая знает меньше, чем эти самые студенты, отвратительно говорит по‑английски… Так что же вы хотите? Естественно, университеты впали в глубочайший кризис. Да и что от них теперь толку? Они утратили эксклюзивное право жить жизнью мысли. Они больше не учат молодежь. Ну, в лучшем случае раз в год опубликуют какую‑нибудь теоретическую статейку по семиотике Фуко.[34] Что же произошло с нашими университетами? Какой вклад могут они сделать в развитие общества в новом веке?

Хоффман поднялся, словно ему самому предстояло торжественно ответить на этот вопрос. Потом столь же резко опустился обратно на скамью.

– А произошло вот что, – продолжил он. – Университеты трансформировались еще в начале 1980‑х. Прежние бастионы интеллектуальной свободы в мире Бэббитов[35], прежнее сосредоточие всех свобод, в том числе даже сексуальных, они превратились в самые ограниченные институты современного общества. А все потому, что у них появилась новая роль. Они стали создателями новых страхов для ПЗМК. Университеты сегодня – это не что иное, как фабрики новых страхов. Изобретают все новые ужасы и причины для беспокойства. Все новые ограничительные коды. Потому как «слова» – термин здесь неподходящий. А мысли… мыслями это просто нельзя назвать. Они производят бесконечный поток новых страхов, опасностей, социальных угроз, которыми с такой охотой пользуются политики, юристы и репортеры. Еда – страшно вредная штука. Ваше поведение недопустимо, поскольку нельзя курить, пить, нельзя ругаться, трахаться, даже думать страшно вредно! Все перевернуто с ног на голову. Просто поразительно!

Современное Государство Страха никогда бы не смогло существовать без университетов, подпитывающих его все новыми идеями. Я бы назвал это неосталинистским образом мышления, именно он требуется для поддержания ПЗМК в действии, именно он может существовать только в закрытом обществе, за закрытыми дверьми, где отмахиваются от насущных проблем и процессов. В нашем обществе именно университеты являются такой структурой, правда, до поры до времени.