За столом же говорили о делах наиважнейших. Тушмануман после обычных фраз о том, как он рад видеть в своих владениях дочь хурренитского короля и будущую правительницу Отиля, рассказал с каким трудом ему удалось одолеть коварных и упрямых халашских князей, рвавших страну Хал в кровавые клочья, сколько народу легло на штурмах их родовых замков, этих осиных гнезд, но с помощью духов предков, благодарение небу, все утряслось, те, кто не признал его власть, умерли, и их головы, да, вот эти самые, украсили колья, вбитые вокруг шатра, последним пал Сапгир, князь Тилитский, головы которого к сожалению еще нельзя показать.

Халаши, уставшие от безвластия и произвола, упросили принять императорскую корону его, Тушманумана, прозванного Великим, но вовсе не потому, что он так уж велик, а просто другие были слишком мелки. Узнав об этом, к халашам примкнули народы лесов и гор, хичики, амбруйи, дикие, но гостеприимные тютюшники и многие другие, имена которых слишком сложны для произношения. Был построен флот. И теперь Тушмануман горит желанием помочь соседям, чем только можно. К сожалению, не все в Отиле это понимают…

Когда Тушмануман устал говорить, принесли подогретое вино в чанах, овальные деревянные блюда с рубленой бараниной и кувшины с запеченными муравьиными яйцами. Вперед выступили сказители, при появлении каждого из них толпа выкрикивала имя. Лопушан! Клювций! ПреславныйЯмо Колдобина! Самоха, ожидавший танцев знатных пленниц и прочего варварства, сначала было огорчился, но бандуристы оказались ничуть не хуже.

Первым пел Лопушан, изящный юноша с нежным румянцем во всю щеку, в наброшенной на плечи лошадиной попоне. Он изображал дикого наездника в голодный год, исступленно выкрикивая:

— В печень врага погружаю зубы! Кровью его наполняю бурдюк! Тушхануман, помню каждое слово твое!

Особенно его пение действовало на спелых халашских матрон, в полном восторге кидавших певцу самые жирные мослы, которые тот, вздрагивая от притворного испуга, ловил в полу кафтана. Наконец на губах Лопушана выступила пена, ноги, обутые в красные чувяки, подкосились, и с последним криком «Иго-го!» он рухнул без чувств. Переступив через его тело, в дело вступили Клювций и Ямо Колдобина. Первый, плечистый угрюмый мужчина, принялся яростно крутить ручку пронзительно стрекочущей бандуры, прижимая ее к животу, а второй, благообразный, с раздвоенной шелковистой бородкой, умильно улыбаясь и притоптывая, помахивал в такт коровьим хвостом, с привязанным на конце колокольчиком.

— Будь таким халашом, как Тушмануман, а другой ты халаш не халаш! — мягким задушевным голосом тянул Клювций.

— Нет, не халаш, нет, не халаш! — рассыпался мелким бесом Ямо.

— Ты принюхайся, брат! Разве это халаш? — Клювций на мгновение бросал ручку бандуры и, глядя на свои ладони, сокрушенно качал головой.

А Ямо проворно семенил вдоль переднего ряда зрителей, делая вид, что принюхивается. Халаши приветствовала эту выходку радостным улюлюканьем, а суеверный Жуч на всякий случай показал певцу кукиш. Заканчивалась песня так, слаженно топая ногами сказители пели: — «Нет, халаш не такой!» — при этом преславный Колдобина мстительно тыкал чуть ли не в нос смущенному Жучу коровьим хвостом. — «Нет, халаш он другой!» — преславный Колдобина с презрением отворотился от Жуча, между тем как зрители старательно изображали святую наивность и вертели головами, словно недоумевая, кто же тут этот немыслимый халаш. — «Он рукою халаш! И халаш он ногой!» — продолжали нагнетать сказители, неотвратимо приближаясь, словно влекомые вокруг стола неведомой, но могучей силой, к Тушмануману.