— Тем не менее многие так и поступают. Я слышала, число перебежчиков достигло почти тысячи в день. Учителя, врачи, инженеры, даже полицейские. А! — Она вдруг догадалась. — Не махнул ли туда сержант Шольц?

У Ганса забегали глаза.

— Не твое дело.

— Я вижу по твоему лицу. Значит, и Шольц подался на Запад. Ты знаешь, почему все эти уважаемые люди. Значит, и Шольц подался на Запад. Ты знаешь, почему все эти уважаемые люди становятся, на ваш взгляд, преступниками? Не потому ли, что они хотят жить в стране, где есть свободные выборы и так далее?

Ганс со злостью повысил голос:

— Свободные выборы дали нам Гитлера — они этого хотят?

— А если они не хотят жить там, где тайная полиция может делать все, что хочет? Представь себе, как неспокойно чувствуют себя люди.

— Только те, у кого есть тайные замыслы.

— А какой тайный замысел у меня, Ганс? Ну, давай, говори!

— Ты социальный паразит.

— Ты не даешь мне устроиться на работу, и ты же грозишь посадить меня в тюрьму, потому что я не работаю. Наверное, меня пошлют в исправительно-трудовой лагерь, те так ли? Тогда я буду работать, но платить мне не будут. Мне нравится коммунизм, в логике ему не откажешь. Почему же люди отчаянно пытаются бежать от него, хотела бы я знать.

— Твоя мать много раз говорила мне, что она никогда не эмигрирует на Запад. Она считает это бегством.

Ребекка не могла понять, куда он клонит.

— И что дальше?

— Если ты незаконно эмигрируешь, ты никогда не вернешься назад.

Ребекка поняла, что ей грозит, и впала в отчаяние.

Ганс торжествующе сказал:

— Ты никогда не увидишь свою семью.

* * *

Ребекка была сломлена. Она вышла из здания и дошла до автобусной остановки. С какой бы стороны она ни рассматривала создающуюся ситуацию, перспектива была безрадостной: она неизбежно либо теряла семью, либо свободу.

Подавленная, она поехала на автобусе в школу, в которой когда-то работала. Она никак не ожидала, что щемящее чувство тоски нахлынет на нее, когда вошла в вестибюль: детские голоса, запах меловой пыли и моющего средства, доски с расписаниями уроков, футбольные бутсы и надписи «Не бегать». К ней пришло осознание того, что она была счастлива, работая учителем. Это была важная и нужная работа, и она с ней хорошо справлялась. Она не допускала мысли, что бросит ее.

Бернд сидел в кабинете директора в черном вельветовом пиджаке. Ткань немного потерлась, но цвет шел ему. Он просиял от радости, когда она открыла дверь.

— Тебя назначили директором? — спросила она, хотя наперед знала ответ.

— Этого никогда не будет, — ответил он. — Тем не менее я занимаюсь этой работой, и она мне нравится. А наш прежний шеф Ансельм — директор большой школы в Гамбурге и получает вдвое больше. Как у тебя дела? Присаживайся.

Она села на стул и рассказала о собеседованиях.

— Это месть Ганса, — сказала она. — Не надо было выбрасывать из окна этот проклятый спичечный макет.

— Дело, наверное, не в этом, — засомневался Бернд. — Я видел нечто подобное раньше. Человек ненавидит того, кому причинил зло. Думаю, это потому, что жертва служит постоянным напоминанием, что он поступил постыдно.

Бернд был очень умен. Она скучала по нему.

— Боюсь, Ганс и тебя ненавидит. Он сказал мне, что ты у них под следствием за идеологическую неблагонадежность, поскольку ты написал мне хорошую характеристику.

— Чертовщина! — Он потер шрам на лбу, как всегда, когда волновался.