|
Говорить словами источников часто без всяких пояснений и добавлений от себя, без которых нельзя обойтись, когда историк желает подчинять материалы своей мысли и целям, — для Евсевия значит составлять историю. Отсюда в его истории очень часто встречаются обороты: «об этом повествует такой-то или такой-то, говоря буквально так» (III, 19) и затем следует выписка из первоисточника; или приведши чьи-либо слова касательно известного предмета, Евсевий со своей стороны лишь замечает: «таковы слова того-то или того-то» (VI, 12). Или, например, седьмую книгу своей истории он начинает такими словами: «седьмую книгу великий Александрийский епископ Дионисий поможет нам изложить собственными его словами» и потом делает очень обширные выписки из Дионисия почти без всяких вставок со своей стороны. Встречаются также обороты: «итак возьми в руки книгу такого-то и читай»; или: «возьми же и читай» (III, 6. 8) — и затем выдержки из источников. Отсюда видно, что материал исторический у Евсевия господствует над самим историком. Вследствие такого отношения к материалам, заимствуемым из источников, естественно, он на многое смотрит не собственными глазами, а глазами писателей, какими он пользовался, глазами таких лиц, которые часто смотрели на события с точки зрения интересов своих собственных или интересов времени. Выбором Евсевия тех или других сведений из источников управляет не какая-либо определенная идея, которую имеет в виду историк, а просто желание рассказать о факте необыкновенном, выходящем из ряда (пример: рассказ о Наталии: V, 28). Критерии Евсевия, которыми он пользуется для определения достоверности и несомненности исторических свидетельств, недостаточно убедительны. Все, что вышло из-под пера писателей, принадлежащих к Церкви, он считает годным материалом для своей истории. Принадлежность к Церкви иногда он считает исключительным признаком достоверности известных писателей. Так он говорит о двух церковных писателях (Иринее Лионском и Клименте Александрийском): «они достойны вероятия, потому что они были охранителями церковного православия» (III, 23). Как будто для православного не только не возможна ошибка, но и пристрастное суждение? При неопределенности критериев, которыми он пользуется для отличения достоверных свидетельств от недостоверных, весьма естественно, он мог неверные сказания принимать за достоверные и вносить их в свою историю. Так он, без всякого колебания, дает место в своей истории легендарной переписке И. Христа с Едесским царем Авгарем. Он приводит письмо Христа к Авгарю и Авгаря к Христу. Но ни то, ни другое письмо не может быть признано подлинным. Немного нужно было бы иметь проницательности, чтобы видеть, что письмо И. Христа есть не что иное, как подбор текстов из Евангелия. «Блажен ты, читаем в письме Иисуса к Авгарю — что не видя веровал в Меня… писано обо Мне: (И вслед за этим слова Евангелия Иоанна!) «видевшие Меня не уверуют, а невидевшие уверуют в получение жизни», или: «Мне надлежит исполнить все, для чего я послан, вознестись к пославшему Меня». Автор знал Евангелия и брал из них подходящие места, не стесняясь тем, что иные изречения сказаны были Христом уже по воскресении. Немного нужно было критического понимания, чтобы видеть, что и само письмо Авгаря обличает писателя христианина; в нем нет ничего, что соответствовало бы восточному характеру мнимого его автора, а заключает оно очень точное исповедание веры, слишком высокое для непросвещенного светом истины язычника. Евсевий не принял в соображение, что в Евангелии нет никакого указания на переписку Христа и Авгаря, что первохристианская древность не знала ничего такого, а Ориген даже прямо утверждал, что Христос не оставил после себя никакого писания (Contra Celsum. Edit. De la Rue, p. 361) и проч.
В науке иногда упрекают Евсевия не только в недостатке критицизма, но и в намеренном извращении смысла источников. |
