— Я хочу, — сказала Шарлотта. — Папа, можно?

— Конечно. Иди одевайся.

Они отъехали, Александр впереди — смеясь, он что-то говорил через плечо Шарлотте, — а та сзади, страшно вихляя из стороны в сторону на своем велосипеде; Малыш задумчиво посмотрел им вслед. Странный он какой-то, этот Александр, почти постоянно застегнут на все пуговицы, напряжен, так трудно с ним разговаривать. Может быть, англичане все такие.

Малыш глубоко вздохнул и, сбросив с себя полотенце, удобнее расположился на досках настила, вытянув длинные ноги и подставив их теплому солнцу. Осталось дотерпеть всего три дня, а потом — назад, в Нью-Йорк. К Энджи. «Все-таки жизнь — хорошая штука», — подумал он, окончательно расслабляясь и погружаясь в приятное полудремотное состояние.

Потом он снова поплавал. Затем сходил в теннисный клуб, сыграл там три партии в теннис, поболтал с друзьями, потягивая при этом не пиво, как обычно, а содовую воду: выбор был сделан сознательно, Малыш уже начал приводить себя в отличное состояние к следующему понедельнику и к встрече с Энджи. Сама мысль об Энджи, свидание с которой становилось все ближе и ближе, приводила Малыша в неистовство; стараясь как-то умерить свои оголодавшие чувства, он в конце концов перестал волноваться о собственном здоровье, выпил за обедом почти целую бутылку калифорнийского шардоне — обедал он в этот день очень поздно — и улегся за домом в гамаке; в его воображении маленькая, ладная фигурка Энджи то приближалась, то отдалялась от него, представая в разных видах и словно раскачиваясь на волнах его мечтаний совсем так же, как утром качался на бурунах прибоя Фредди. Малыш положил себе чуть пониже живота большую шляпу от солнца, чтобы никто не увидел чудовищной эрекции, возникавшей у него при этих мечтаниях, и потихоньку заснул.

Разбудила его трель телефона. Звонил Фред.

— Приезжай в Нью-Йорк, Малыш, и немедленно. Немедленно в самом прямом смысле слова.

Первым чувством, охватившим Малыша при этих словах, было ощущение сильнейшего, липкого ужаса: что-то произошло с банком; наверное, он допустил какую-нибудь кошмарнейшую, непроходимую глупость; он ощутил, что его захлестывает волна безотчетной, нерассуждающей, слепой паники. Но Фред продолжал говорить, голос его был предельно ледяным, исполненным презрения и негодования, и прежний ужас сменился в сознании Малыша новым, не менее потрясающим.

— Ты обманщик, Малыш. Обманщик и дурак. Интересно, понимает ли Мэри Роуз, за какое дерьмо она вышла замуж? И это после всего, что она для тебя сделала!

Малыш запаниковал еще сильнее, он понял, что Фред говорит об Энджи, о его отношениях с Энджи, что ему все известно, что кто-то все ему рассказал. Чуть позже, когда он уже лихорадочно собирал сумку и думал, как и чем сможет объяснить Мэри Роуз необходимость своего столь срочного отъезда в Нью-Йорк — и это в пятницу, в три часа дня! — позвонила Вирджиния; голосом, напряженным от слез и внутренней боли, она призналась, что это она все рассказала Фреду, это ее вина.

— Но я была вынуждена, Малыш, я просто была вынуждена, ты должен это понять, я все объясню тебе при встрече. Я тебя буду ждать на Центральном вокзале. Прости меня, Малыш, мне очень жаль, мне ужасно, ужасно жаль, что так вышло.

Дорога в город показалась ему страшно долгой; на пароме он мучительно раздумывал над тем, что же произошло, и без конца курил, а в поезде ему физически стало так плохо, что он полпути провел, запершись в туалете, и сидел там на унитазе, обхватив голову руками; на Центральный вокзал поезд пришел, когда Нью-Йорк уже погружался в сумерки, однако в городе все еще было невыносимо жарко и влажно; Вирджиния встречала его на вокзале, у нее был совершенно пепельный цвет лица и, что самое странное, такие же пепельные губы.