Молчание затягивалось, и я, засмеявшись, спросила:

— Святой отец?..

— Возносите молитвы к Господу, дочь моя, — сказал он. — Если говорим, что не имеем греха, — обманываем самих себя, и истины нет в нас. Много замыслов в сердце человека, но состоится только определенное Господом. Все в ваших руках и в руках Божьих. Если подуешь на искру, она разгорится, а если плюнешь на нее, угаснет: то и другое выходит из ус г твоих…

— Отец Реми, — перебила я его, — это все кто-то другой сказал, не вы. Я вас не слышу.

Он задвигался, зашуршал там у себя, скрипнула дверь, по моему лицу скользнул луч света, и в тот же миг дверь с моей стороны распахнулась.

— Выходите, Маргарита, — велел отец Реми.

Озадаченная, я встала и вышла, он посторонился, пропуская меня, и сложил руки на груди. Мы стояли друг напротив друга, и впервые я не видела в лице священника ни радушия, ни приязни, ни даже отстраненности.

Впервые я не нравилась ему.

— Бог — не шутка, — произнес отец Реми негромко, — и как бы вам ни хотелось дерзить, дочь моя, впредь смиряйте свои желания.

Он осенил меня крестным знамением и вновь закрылся от меня, сложив руки. Крест на его груди ловил блики, Маргарита Антиохийская молча нависала над головой.

— Грехи я вам отпускаю, а теперь идите и придете, когда будете готовы быть искренней до конца. Когда будете мне доверять. Без доверия нам с вами больше нечего тут делать.

— А если я не смогу? — проговорила я. Столько дней не плакала, а тут губы затряслись. — Думаете, это так легко — взять и довериться вам? Просто так, чтобы вы спокойно меня исповедали? Вы пытаетесь сломать меня с первого дня, вода камень точит, не так ли? Все эти речи о любви и доверии — они вам привычны, ваша задача — их говорить, а понимаете ли вы, где за ними прячутся живые люди? Нет, ничего вы не знаете и знать не хотите, только лишь бы самому оставаться чистым, только лишь бы совершать благие деяния, лишь бы оставаться святым. Святое доверие, о да. Ну конечно.

— Но в этом вся суть, дочь моя Мари-Маргарита, — сказал отец Реми, — в доверии.

— Да, — сказала я, — в этом вся суть. Идите вы к черту.

Я развернулась и пошла от него прочь, к дверям, а он крикнул мне вслед:

— Все равно буду ждать вас здесь! Я ничего не ответила.

В своей комнате я плакала, молилась и плакала — впервые за долгое время.

В тот час, спустившийся за окнами бледной непроницаемой пеленой, утопивший Париж в киселе тумана, я лежала на ковре, стискивая кулаки, мокрой щекой чувствуя жесткий ворс. Я видела ножки кресла, и кусок свисающего покрывала, и стену вдалеке. По полу тянуло холодом. Усердная Нора стучалась, я велела ей уйти прочь.

Я не спустилась к ужину. Мне все равно, пусть они там говорят, пусть едят, мне нет до них дела. Все смешалось, я запутываюсь больше и больше. Волнами накатывает безумие вот я вижу себя в подвенечном платье, и рука виконта сжимает мою руку; вот я иду босиком по дороге в лавандовых полях; вот отец Реми протягивает ко мне раскрытую жесткую ладонь, и глаза у него такие же — простые и натруженные. «Мама, — шепчу я, — мама. Что же мне делать? Ты была так же безумна, как и я теперь, это во мне уж точно от тебя. Помоги же!» Но мать молчит. «Жано, — прошу я, — мой старый и верный друг, научивший меня тому, чему не учат женщин. Скажи мне своими простыми неуклюжими словами, что мне делать? Ты всегда был полон обычных советов, которые могли меня успокоить, — никаких тонких материй, никаких сложных движений души. Ты точно знаешь. Но Жано молчит тоже. «Отец, Августин, — обращаюсь я в последней надежде.