И вот мой брат лежал в чистой постели, убранный и тихий, еще дышавший; отец Реми, холодный и строгий, в накинутом поверх сутаны наплечнике, говорил молитвы, как будто пел, и все молились вместе с ним. Мы выбрасывали из себя слова, зная, что рано или поздно и нам их скажут. Молясь о Мишеле, мы молились о себе самих.
— …Душа христианская, ты оставляешь этот мир во имя Бога Отца всемогущего, который тебя сотворил; во имя Иисуса Христа, Сына Бога, который за тебя страдал; во имя Духа Святого, который на тебя снизошел. Да упокоишься сегодня и поселишься на священном Сионе с Пресвятой Богородицей Девой Марией, со святым Иосифом и со всеми ангелами и святыми.
Мы говорили и в этот момент действительно; были семьей. Как бы ни относились мы друг к другу в обычное время, теперь общая беда сковывала нас лучше, чем арестантские цепи. Отец Реми проводил обряд скупо и умело, он знал, что делать, и от него шло то спокойствие, которое и должен излучать священник перед лицом смерти.
Он помолился над елеем, затем подошел к Мишелю, порхнули руки, отец Реми коснулся сначала лба, затем ладоней моего брата, и они масляно заблестели.
— Через это святое помазание по благостному милосердию своему да поможет тебе Господь по благодати Святого Духа. Аминь.
— Аминь, — сказали мы.
— И, избавив тебя от грехов, да спасет тебя и милостиво облегчит твои страдания. Аминь.
— Аминь, — сказали мы.
И снова потекли священные слова, расцвел «Розарий»; я стояла, вцепившись в свое платье, которое так и не сменила со вчера — грязное уже, в пятнах пролившегося отвара; мне становилось то больно, то непонятно чисто, как будто на меня проливали стакан прохладной воды, и она медленно стекала по спине. Мачеха стояла, уткнув лицо в ладони, Эжери, не скрываясь, плакала, а на каменную маску — лицо отца — мне становилось страшно смотреть.
— Через святые тайны нашего искупления да избавит тебя всемогущий Бог от наказания в этой и в грядущей жизни, да откроет Он тебе врата небесные и приведет тебя к радости вечной…
Когда все закончилось, когда отец Реми причастил Мишеля и отпустил ему все грехи, когда мы прочли «Отче наш», и священные слова завершились, вывалившись из наших пересохших ртов, мачеха прорыдала, что не может смотреть, и ушла. Месье Антуан, испросив позволения, увел Фредерика. И мы остались впятером в комнате, пока еще впятером.
Отец Реми отошел в сторону — его дело было сделано. Папенька присел на кровать к Мишелю и глядел, глядел на него, наглядеться не мог. Я стояла столбом, пока отец Реми не взял меня за руку и тоже не повел к кровати.
— Дочь моя, — сказал он тихо, — а теперь расскажи ему сказку, как раньше рассказывала.
— Что? — спросила я, не понимая.
— Сказку ему расскажи, — выдохнул он мне в ухо.
И я забралась на кровать, легла рядом с Мишелем и обняла его, снова сжав маленькую, липкую от елея руку; так мы и лежали под пристальным взглядом двух отцов —. родного моего и святого, тоже моего, пусть не до конца, пусть на несколько дней, но бесконечно моего святого. Мы лежали, я зарылась носом в сладко пахнущие волосы Мишеля и стала говорить:
— А вот в Прованс мы с тобой тоже можем поехать; хочешь, хороший мой, в Прованс? Мне отец Реми рассказал, да ты ведь знаешь, что он плохого не расскажет. В Провансе поля сиреневые от лаванды, она пахнет вкусно, и еще есть зеленые, где пасутся белые-белые лошади. Как Искорка, представляешь? А хочешь еще, поедем далеко-далеко, в Испанию. Там, говорят, весной цветут на желтой земле маки, много-много ярко-красных цветов, до самого горизонта. Мы с тобой выйдем из кареты и пойдем, и деревянная лошадка будет с нами, и Эжери тоже, и мы все это увидим. А потом доедем до моря. |