Я в последний раз оглядела комнату. Как бы ни пошли дела, сюда я больше не вернусь; оттого, что я ее покидаю, она уже приобрела нежилой вид. Мои наряды отправлены в дом виконта де Мальмера, у зеркала все чисто, прибрано, стоит одинокий флакон с розовой водой. Я прошлась, тронула кончиками пальцев полог над кроватью, меховое покрывало, поверхность стола, холодный фитиль восковой свечи. Все закончено, все начинается заново — круг земной прошел, вращаясь, сквозь меня. Как зеленеющие листья на густом дереве — одни спадают, а другие вырастают: так и род от плоти и крови — один умирает, а другой рождается. Так и время: идет сквозь нас, сворачиваясь змеиными кругами, проползая с шипением, оставляя на языке привкус яда. На миг я замерла на пороге, борясь с желанием оглянуться еще раз, не оглянулась и вышла.

Медленно спускалась я по лестнице. Ладонь пила шероховатость перил, тепло домашнего дерева, поскрипывали старые ступени, платье с шорохом обметало их. Внизу, у подножия лестницы, ждал меня отец, усилием воли прогонявший хмурость, усталость последних дней, лишь бы я радовалась сегодня. Он протянул ко мне руку, и я вложила пальцы в его широкую ладонь.

— Как ты красива сегодня, Мари. Как красива, моя девочка.

— И нашел я, что горче смерти женщина, потому что она — сеть, и сердце ее — силки, руки ее — оковы; добрый пред Богом спасется от нее, а грешник уловлен будет ею.

Реми стоял тут же — шелковая сутана, серебряный росчерк креста на груди, глаза плута. Он улыбался мне еле-еле, но и того хватило. Когда я видела его, во мне будто вспыхивала звезда, и как жить с нею, горячей, втиснутой в мою грудь, затопившей лучами все мое существо, — этому мне лишь предстояло научиться.

— Отец де Шато, — чуть поморщившись, сказал мой папенька, — разве время для проповедей?

— Если не сейчас, то когда? Последние наставления невесте надлежит прочесть. Пусть слушает, если не запомнит теперь, то душа ее запомнит и, воспрянув, откликнется на святое слово, чуть только придет час.

Так мы и отправились в карету: впереди мы с папенькой, а за нами — Реми, что-то бормочущий.

Мачеха и Фредерик уже ждали нас. Я села рядом с нею, Фредерик же разместился между отцом и Реми, в его привычном виде, с привычными четками в порхающих пальцах. Мачеха окинула меня кислым, как клюквенное варенье, взглядом, в котором была не в силах скрыть торжество — наконец-то я покидаю этот дом. Наконец-то.

— Веди себя прилично, Мари, — вот все, что она мне сказала.

И мы поехали, в молчании, даже Реми умолк, стук дождя по крыше кареты навевал сон. Я удивилась, что в такой день хочу спать, что так спокойна; видимо, Господь и вправду дает нам силы в тот час, когда они нужны. Иногда, поднимая скромно опущенную голову, я сталкивалась с Реми взглядом и не понимала, как другие не видят тех ярких искр, что скользят между нами. Но никто не замечал, все молчали и думали о своем.

Мы ехали долго, больше часа, сквозь шумный, пышущий богатством и нищетой город; я вслушивалась в его привычную круговерть, которая давным-давно растворилась в моей крови, так что даже запоминать не потребуется. Не думаю, что мне захочется всегда помнить Париж. Иногда стану вспоминать его, но вряд ли сюда вернусь. Впрочем, зарекаться не стоит.

Наконец карета остановилась, поджидавшие нас слуги распахнули двери. Первым высадили Фредерика, удивительно тихого в своем праздничном костюмчике, затем вышла мачеха, за нею поспешил отец. Реми же, прежде чем покинуть карету, легонько сжал мои пальцы. «Мы с тобою вместе, держись».