Экипаж «рамы» его, очевидно, еще не видел. Мелик оглядел горизонт вкруговую — «мессеров» не обнаружил. И дальше все произошло, как по-писаному.

В газетной информации это прозвучало бы приблизительно так:

«Лейтенант Мелик Меликян атаковал противника на ближних подступах к своему аэродрому. Расстояние между его машиной и ненавистным разведчиком с паучьей свастикой на борту уменьшилось до ста метров. Фашистский стервятник открыл огонь по нашему краснозвездному ястребку, но комсомолец Мелик Меликян не спешил. Он знал: чем короче дистанция, тем вернее возмездие.

И вот уже «рама» едва умещается в прицеле.

«Пора», — командует себе Мелик и нажимает на гашетки… Но оружие молчит…»

Так, наверное, изобразил бы дело корреспондент армейской многотиражки. Ну а я наблюдал за происходившим с земли, сидя в кабине дежурного истребителя. И видел вот что: Мелик гнался, гнался за «рамой», пока… не врубился в нее. И сразу два дымных шлейфа потянулись к земле. Чуть позже несколько в стороне от точки соприкосновения машин вспыхнуло облачко парашюта и, как потом рассказывал сам Мелик, он заорал на все синее прохладное небо: О-о-о, слава тебе, великий Котельников! Гле-е-еб Евгеньевич, слава тебе, дорогой!

Импровизированный гимн был заслуженно адресован оперному певцу, изобретателю парашюта.

В полку совершился таран.

Началась понятная суета: боевой листок, портрет Мелика, ликующее выступление замполита на митинге.

Сам Мелик, виновник события, держался молодцом. Очень скромно. Очень сдержанно комментировал событие. И в его большущих живых глазах не угасало откровенное недоумение: что за шум, братцы?

А меня, наученного опытом собственного «тарана», не покидало странное ощущение приближающейся неприятности.

Потом я услышал, как Носов говорил старшему инженеру Бек-Назарову:

— Черт с ними, с обломками, но пушки с меликяновской машины и все от вооружения чтобы было найдено и доставлено вот сюда, мне лично. Ты понял, Бек? Постарайся, прошу…

К вечеру ощущение тревоги усилилось: Носов был молчалив и хмур. За общим ужином просидел каких-нибудь десять минут и ушел к себе. На аккордеоне не играл.

Задрипанная батальонная полуторка вернулась с места падения самолета Мелика во второй половине следующего дня. Техник, которому было поручено снять с самолета и привезти пушки, докладывал:

— «Лавочкин» лежит на берегу озера. Местность заболочена, подъехать невозможно, подойти трудно. Что смогли, выручили. Вот, и начал раскладывать на брезенте добытый с превеликим трудом металлолом.

Носов лично перебирал каждую уцелевшую железку, щупал, гладил, только на зуб не пробовал. Время от времени начинал спорить с оружейниками. И никто не смел к ним приблизиться.

А напряжение росло.

Это не означает, понятно, что все сидели, ничего не делая, и дрожали. Жизнь шла своей обычной чередой: Любарев сопровождал эскадрилью штурмовиков, Сахаров барражировал звеном над дальней переправой, Резвицкий удачнейшим образом слетал на свободную охоту…

Вечером Носов собрал личный состав.

Народ сошелся в самую просторную землянку — летную столовую. Расселись кто на чем, тесно. Носов сказал:

— Прошу остаться только летчиков.

Это было неожиданно: такого мы еще не слыхали. С полнейшим недоумением поднялся адъютант нашей эскадрильи, начинавший войну комэском, списанный с летной работы медициной. Звякнув орденами, спросил:

— Позвольте мне выйти вон? Носов промолчал. Адъютант вышел.

Следом помещение покинул начальник химической службы.

За ним — начальник связи…

— Прошу остаться только летчиков, — повторил Носов, — летчиков, — и выразительно поглядел на лейтенанта Юрлова, начальника СМЕРШа.