Тогда Шалевич нагнулся, положил перед растерявшимся женихом пачку сторублевых бумажек и произнес первые слова:

— Компенсация за свадебные расходы.

Он помог Липе подняться на лошадь и неспешно выехал из ресторана, разбрасывая по пути мелкие купюры обалдевшей челяди. Говорят, то была последняя гусарская выходка Шалевича. А с Олимпиадой Арсеньевной они прожили в молчаливом согласии около тридцати лет, вырастили двух дочерей.

Сам Шалевич о своих матримониальных делах мне не рассказывал. Обо всем этом я узнал стороной, и проверять у Дмитрия Андреевича, что истина, что домысел, не собирался. Впрочем, такое за здорово живешь не сочинить. Теперь вспоминаю Шалевича, дивлюсь и радуюсь — не в одну краску был человек.

27

Желая объяснить какую-нибудь несусветную глупость, говорят обычно: как в кино. Или случилась странная встреча, и тоже слышишь: «Три года не виделись, а тут иду… а он спотыкается… и мне в объятия. Ну, как в кино».

Между тем я давно замечаю: незапланированных, случайных, немыслимых встреч в жизни нашей бывает, пожалуй, немногим меньше, чем встреч запрограммированных, ожидаемых и соответствующим образом обставленных.

Во всяком случае, у меня — так.

Шел, помню, по лесу. Ни человека, ни птахи, и мысли не из светлых: только что разругался с Бесюгиным и Коркией. Они на речку тянули, а мне чего на речке делать — плавать я толком не умел… Вот и стал доказывать: «Раз решили в лес, давайте как назначили».

А Сашка сразу: «Ставлю на голосование: кто за речку?..»

Конечно, их двое, я один.

Но я такого голосования не принял. Был уговор? Был. Значит, надо по уговору. Все! И пошел в лес. Один.

Вообще-то ничего интересного в лесу не оказалось. И, признаться откровенно, очень скоро мне надоело. Но тут я заметил: вроде ртутный блеск между кустами и оттуда как будто прохладой сквозит. Решил посмотреть, что бы это могло быть. Оказалось, бочажок, озерцо лесное. И вода в нем до того голубая, как небо, а по воде облака ползут, белые-белые… Красотища!

Уходить от бочажка не хотелось. Залег в траву, стал озираться. И вдруг метрах в двадцати обнаружил женщину. Лежит на животе, лицом в руки уткнулась. Голая, между прочим, лежит, вроде загорает. Смотреть на женщину было неловко. Немного даже стыдно. И хоть специально я на нее не пялился, а все же видел: лежит. И вдруг в голову как щелкнет: она живая или неживая? Может, солнечный удар, может, с сердцем плохо… Подойти или тихонько смыться? Ведь мог я ее и не видеть… Докажи попробуй!..

Только я так подумал, как женщина зашевелилась — живая! И говорит:

— Отвернись, Коля, пожалуйста, я прикроюсь… — А голос — Александры Гаврииловны.

Как услышал, стал дурак дураком. Слова не выговорить. Понимал: директорша — живой человек. И все у нее как у всех. Но понимать — одно, а своими глазами видеть — совсем другое. И смыться после того, как Александра Гаврииловна меня узнала, тем более окликнула, было, ясное дело, невозможно.

Накинула она полосатый халат, позвала, и я пошел. Жутко стесняясь, подходил, но уселся рядышком, как Александра Гаврииловна показала, и тупо отвечал на ее вопросы. Все время помнил: а под халатом она голая. Мне было стыдно оттого, что я про это думал, но ничего не мог с собой сделать; и странно, что в башку лезло: а пожалуй, Александра Гаврииловна не такая и старая… интересно, есть у нее муж… дети?..

О чем мы над тем романтическим озерком рассуждали, совершенно не помню. Почему-то осталось в памяти, как Александра Гаврииловна угощала меня кислыми сливами и говорила, что ей нравится кислое.