Джиноа нарушила молчание.

– Почему ты оставила Элая, Бонни? – спросила она. – Все это так внезапно, поспешно…

Бонни сняла перчатки и поправила шляпу. Избегая подробностей, она рассказала, как Кайли в начале декабря простудился, как простуда перешла в пневмонию, от которой ребенок и умер.

Бонни умолчала, однако, о том, что когда ребенок умирал, она смотрела в театре водевиль. Об этом она не могла ни вспоминать, ни говорить.

– Элай винил в случившемся меня, – мрачно закончила она, глядя, как вода плещется о мостки. – Он ушел жить в свой клуб на следующий день после похорон, Джиноа, и я думаю, что у него есть дама.

Бонни умолкла и вздохнула. Худшее, как считала Бонни, случилось потом.

– Он ушел на войну, Джиноа, отправился на Кубу вместе с мистером Рузвельтом.

Джиноа прижала руку к сердцу и побледнела. После смерти деда и отъезда родителей в Африку, кроме Элая у нее не осталось никого, и Бонни всей душой жалела ее.

– Элай – не солдат, – встревожено сказала Джиноа, не сразу оправившись от шока.

Бонни взяла ее за руку.

– Да, он не солдат, но очень сильный человек, и я уверена, что с ним ничего не случится. – Она вдруг вспомнила, как бесцеремонно Элай завладел ее магазином.

Отныне только гнев будет поддерживать ее и заглушит ее страхи. Поэтому Бонни цеплялась за это недостойное чувство и разжигала его всякий раз, как оно угасало.

Скоро это вошло в привычку.

Глава 2

Американо, хотя и совсем ослабевший, был крупным красивым мужчиной с золотистыми волосами, и Консолате Торес нравилось прикасаться к нему. Когда не было работы в кантине дяди Томаса, она суетилась в своей комнатке, где больной метался в бреду на узкой кровати. Она протирала влажным полотенцем его горячее от лихорадки тело, нашептывая молитвы Пресвятой Деве Марии.

Консолата оставляла больного лишь тогда, когда ей приходилось обслуживать посетителей кантины, или, отправляясь молиться о выздоровлении сеньора в маленькую каменную церковь через дорогу. Прятать незнакомца было небезопасно: в Сантьяго де Куба всё еще шли бои, и испанцы, найдя здесь американо, конечно убили бы его.

Консолата вздохнула, намочила полотенце в уже нагревшейся воде, отжала его сильными руками и снова принялась протирать красивого американо. Он провел здесь два дня в беспамятстве, страдая от желтой лихорадки. Вернувшись из Гаваны, дядя Томас придет в ярость из—за того, что его племянница спрятала этого солдата. «Она всех подвергает опасности, – скажет он. Ни свечи, ни молитвы не спасут от гнева испанцев, если они обнаружат его». За свои семнадцать лет Консолата не раз видела, что бывает с теми, кто разозлит испанцев. Эдмондо, друг дяди, назвал их захватчиками – и на его правой руке осталось всего два пальца.

Нахмурившись, она подняла руку американо – сильную, загорелую и такую безвольную, покрытую мягкими рыжеватыми волосами. Такие же мягкие волосы, слипшиеся от пота, покрывали его широкую грудь, руки и ноги. На безымянном пальце американо было золотое обручальное кольцо.

Он вновь начал метаться в бреду.

– Бонни, – простонал он, – Бонни.

Консолата закусила губу, прося у Богородицы прощения за ненависть, которую испытывала к этой Боните. Осторожно и нежно она вновь вытерла его воспаленное лицо.

– Бонни, – хрипло, в забытьи, произнес мужчина.

Слезы заволокли глаза Консолаты. Она встала с колен, стройная, с черными длинными волосами. Ее хорошенькое личико многих привлекало в кантину.