«Конфиденциальные данные», собранные Джунковским о событиях на пароходе от подчиненных, в первичной форме до нас не дошли, даже если таковые и существовали. Трудно сомневаться, как и в случае с ресторанной историей, что все «тексты Джунковского» не более чем приготовление очередного «удачного хода» в борьбе с властью. Если бы компромат в «чистом виде» наличествовал, то уж можно не сомневаться, что его такие «верноподданные», как Джунковский, не только берегли бы «пуще глаза», но немедля сделали бы достоянием публики. Но не сберегли и не сделали. Из этого с несомненностью следует, что и беречь-το нечего было.

Напомним еще раз, что при Распутине неотлучно состояли два чина полиции, которые регулярно сообщали в Петербург-Петроград о каждом дне жизни Распутина. Казалось бы, что вот эти материалы и могли бы стать надежной основой для оценки жизни и морального облика Распутина. Наверное, оно так и было бы, если бы не одно «но»: подлинных донесений фактически нет. Существуют они лишь в «сводках» и «выдержках», и степень их соответствия оригиналу была известна лишь узкому кругу лиц, куда входил и «активист масонского движения» Джунковский.

О том, куда подевались истинные донесения полицейских агентов и что осталось в наличии, речь пойдет отдельно. Пока же вернемся к «пароходной истории» и предположим на минуту, что все, что написал Джунковский, соответствует истине. Помимо отрицательных эмоций, негодующих ахов и охов, один вопрос по адресу Джунковского все-таки возникает: куда глядели приставленные им чины, почему они не вмешались и не предотвратили «дебош»? Причину нерадивости своих подопечных шеф не раскрыл. Да если бы и стал объяснять, то правды от него никто бы все равно не услышал.

Однако долго раскручивать пароходный «пикант» товарищу Министра внутренних дел не пришлось. 15 августа 1915 года Министр внутренних дел князь Н.Б. Щербатов получил собственноручное распоряжение Монарха, гласившее: «Настаиваю на немедленном отчислении Джунковского от должности с оставлением в Свите».

Такая формулировка, означающая фактическое изгнание со службы, хоть и была сдобрена указанием на оставление в Свите, но фактически являлась приговором. В редчайших случаях сановники подвергались подобному суровому наказанию. Обычно чиновники высокого ранга удалялись с соблюдением ритуала: получали благодарственные указы, удостаивались прощальной аудиенции, получали награды орденами, чинами, денежными выплатами. Ничего этого не было, потому что человек оказался во всех отношениях недостойным. Поэтому и выгнали, как прислугу, уличенную в воровстве хозяйских серебряных ложек.

Джунковский был потрясен. При его связях, при его послужном списке получить такой общественный «реприманд» было страшно обидно. Он написал Царю «обиженное» и лицемерное письмо. «Тяжел, конечно, самый факт отчисления без прошения от ответственных должностей в такое серьезное время, переживаемое Россией, но еще тяжелее полная неизвестность своей вины, невозможность ничего сказать в свое оправдание, невозможность узнать, какой проступок с моей стороны нарушил внезапно то доверие, которым я всю свою долголетнюю службу пользовался со стороны Вашего Величества, которым я так гордился, которое так облегчало тяжелые минуты, которые мне приходилось переживать по роду своей службы».

Немало и других проникновенных слов запечатлел в своем послании Джунковский, этот «добродетельный верноподданный», с которым так «бездушно и некрасиво» поступил неблагодарный правитель. Так должна была воспринимать всю эту историю публика.

Чтобы предвосхитить появление других версий, генерал тут же сочинил обширное послание своему негласному покровителю Великому князю Николаю Николаевичу. Мотив тут уже совершенно иной.