|
Кожа так плотно облегала его острый костлявый нос, что на переносице виднелось белое пятнышко. Ни на щеках, ни даже на высоком бледном лбу не было ни единой капельки пота. Лоб у него был несуразно большой, с тонкими голубыми жилками на висках. Глаза делили это лицо ровно пополам. Жесткие седые волосы распались неровными прядями, видимо, он отбросил их назад, прочесав всей пятерней. На нем были брюки-комбинезон и синяя рубашка. Куртка с медными пуговицами и коричневая, вся в грязных пятнах, шляпа с круглой, как пирог, тульей лежали на земле рядом с ним. Серые от пыли парусиновые туфли были сброшены с ног и валялись тут же.
Человек долго смотрел на Джоуда. Солнечный свет глубоко проникал в его карие глаза и зажигал в зрачках золотые искорки. Когда он поднял голову, мускулы у него на шее обозначились еще сильнее. Джоуд молча стоял в пятнистой тени. Он снял кепку, вытер ею потное лицо и бросил ее вместе со свернутым пиджаком на землю. Человек, сидевший у дерева, вытянул ноги и зарыл пальцы в пыль. Джоуд сказал: - Ф-фу! Ну и жарища. Человек вопросительно смотрел на него. - А ведь, никак, это Том Джоуд, сын старого Тома! - Да, - сказал Джоуд. - Он самый. Домой иду. - Ты меня, верно, не помнишь? - человек улыбнулся, показав в улыбке длинные лошадиные зубы. - Да где тебе помнить! Ты на молениях только тем и занимался, что дергал девчонок за косы. Бывало, ничего не слушает, знай себе девчонке косу обрывает. Забыл, верно; а я все помню. Пришлось мне и тебя и ту девчонку сподобить благодати. Обоих окрестил в оросительной канаве. А уж отбивались-то, орали, как кошки! Джоуд долго смотрел на него сверху вниз и вдруг рассмеялся. - Да ведь ты проповедник! Ну конечно, наш проповедник. А знаешь, я какой-нибудь час назад тебя вспоминал. - Бывший проповедник, - серьезно проговорил человек, сидевший под деревом. - Его преподобие Джим Кэйси. Из секты "Неопалимая купина". Было дело - завывал во славу господню. И кающихся грешников, чуть что, так в канаву - набьешь ее до отказу, того и гляди, половина перетонет. А теперь я не тот. - Он вздохнул. - Теперь я просто Джим Кэйси. Нет во мне прежней благодати. Грешные мысли одолели... Грешные, но, на мой взгляд, здравые. Джоуд сказал: - Если уж начал задумываться о том о сем, тут и до грешных мыслей недалеко. Я тебя не забыл. Ты у нас хорошие моления устраивал. Помню, как-то раз сделал стойку и целую проповедь прочел, расхаживая на руках, и выл как оглашенный. Матери ты больше всех был по душе. А бабка, та говорила, что благодать из тебя так и прет. - Джоуд запустил руку в сверток, нащупал карман пиджака и вынул оттуда бутылку. Черепаха высунула наружу одну ногу, но Джоуд запихал ее обратно и свернул пиджак потуже. Потом открутил металлический колпачок и протянул бутылку проповеднику. - Хочешь хлебнуть? Кэйси взял бутылку и хмуро уставился на нее. - Я больше не проповедую. Народ теперь пошел другой, нет в нем благодати. А хуже всего то, что и во мне се ни на грош не осталось. Конечно, иной раз бывает возликуешь - созовешь людей на моление. Или прочитаешь молитву, когда к столу позовут. Просят люди - отказывать не хочется. Но душу в это я теперь не вкладываю. Джоуд снова утер лицо кепкой. - Неужто ты такой уж святоша, что и от виски откажешься? - спросил он. Кэйси взглянул на бутылку, точно впервые видя ее.. Потом приложился губами к горлышку и сделал три больших глотка. - Хорошее виски, - сказал он. - Еще бы, - сказал Джоуд. - На заводе гнали. Ему доллар цена. Кэйси сделал еще один глоток, прежде чем отдать бутылку. - Да, сэр! - сказал он. - Вот так-то. Джоуд взял у него бутылку и поднес ее ко рту, из вежливости не обтерев горлышка рукавом. Потом опустился на корточки, приставил бутылку к свернутому пиджаку и, подобрав с земли ветку, принялся вырисовывать свои мысли в пыли. Он смел листья в сторону, разровнял пыль ладонью и стал выводить по ней квадраты и круги. |
