— Нет. А ты?

— Вроде как видел.

— Бросай.

— Что?

— Колеса. Давай их сюда. Очевидно, они гораздо лучше, чем ты меня уверял.

— Но ты же сама сказала, что это просто успокоительные.

— Бросай колеса. Я присмотрю за ребенком, пока ты шивишься.

— На колесах ты не можешь присматривать за моей дочерью.

— Это ничего. Сдавай короеда и иди сиди.

Чарли передал младенца Джейн.

— Маму тоже близко не подпускай.

— Без колес — не смогу.

— Они в аптечке. Нижняя полка в ванной.

Он теперь сидел на полу, растирая лоб так, словно хотел натянуть кожу на свою боль. Сестра пихнула его коленом в плечо.

— Эй, братишка, ты меня извини, ну? Само собой, ну?

— Ну. — Слабенькая улыбка.

Она подняла малышку повыше и взглянула на нее с обожанием, как Богоматерь.

— Что скажешь? Мне такое тоже надо, а?

— Можешь мою одалживать, если понадобится.

— Не-а, мне бы своего. Мне и так уже стыдно, что я у тебя жену одалживала.

— Джейн!

— Шутка! Господи. Иногда ты такой задрот. Иди сиди шиву. Иди. Иди. Иди.

Чарли собрал подушки и отправился в гостиную скорбеть вместе с родственниками; он нервничал, потому что помнил единственную молитву — «День прошел. Иду ко сну», — только не был уверен, получится ли растянуть ее на три дня.

Про высокого мужика из лавки Джейн рассказать забыла.

3

Под автобусом номер сорок один

Из дому Чарли вышел только через две недели — добрел до банкомата на Коламбус-авеню, где впервые и убил человека. Орудием убийства он избрал автобус сорок первого маршрута, шедший от автовокзала «Транс-Бэй», по Бэй-бридж и к Пресидио мимо моста Золотые Ворота. Если вы нацелились попасть под автобус в Сан-Франциско, выбирайте сорок первый: с хорошей точностью, вид на мост у вас будет замечательный.

В то утро Чарли вообще-то не собирался никого убивать. Он намеревался раздобыть двадцаток для кассы в лавке, проверить баланс, ну и, может, захватить в гастрономии белой горчицы.

(Черную он не переваривал. Черная горчица — это приправа, равносильная затяжным прыжкам с парашютом: годится для профессиональных гонщиков и серийных убийц, а Чарли для остроты жизни вполне хватало прекрасных образцов английской белой.)

После похорон друзья и родственники оставили в холодильнике Чарли гору мясной нарезки — ею он и питался эти две недели, однако теперь сохранились только ветчина, темный ржаной хлеб и готовая молочная смесь «Энфамил», а все это без белой горчицы было невыносимо.

Желтоватый пластиковый горшочек он раздобыл, и теперь, когда горчица лежала в кармане пиджака, Чарли было как-то надежнее. Но парня сбил автобус, и она совершенно вылетела у Чарли из головы.

Стоял теплый октябрьский день, воздух над городом по-осеннему смягчился, летний туман прекратил свои неуклонные ежеутренние поползновенья из Залива, а ветерка дуло ровно столько, что несколько яхт, рассыпавшихся по водной глади, выглядели так, словно позировали для художника-импрессиониста. Ту долю секунды, за которую парень сообразил, что его давят, он, быть может, и не радовался такому событию, но лучше денька для смерти все равно бы не выбрал.

Жертву звали Уильям Крик. Тридцать два года, работал рыночным аналитиком в финансовом районе, куда и направлялся в то утро, когда решил остановиться у банкомата. На нем был легкий шерстяной костюм и кроссовки, а полуботинки для работы болтались под мышкой в кожаной сумке на ремне. Из бокового кармана высовывалась ручка складного зонтика — она и привлекла внимание Чарли: хотя по виду сделана была под ореховый кап, пылала тускло-красным, будто ее раскаляли в кузнице.