Я часто вспоминаю Билла Брекстона, морского пехотинца с докторской степенью — Доктор Морпех, как мы его уважительно называли, — и сказанное им однажды вечером, когда в казарме был потушен свет. Брекстон спал через койку от меня, и поверх храпящего Элиана Ортиса, колумбийца с запущенным апноэ, мы рассуждали о природе космоса и размере груди разных знаменитостей, причем чаще говорили о космосе.

Честно говоря, высказывался в основном Билл: он был чертовски хорошо образован, и хотя я понимал примерно половину из его слов, а запоминал и того меньше, время от времени ему удавалось загрузить меня всерьез и надолго.

— Есть такой ученый, — сообщил он мне однажды ночью. — В Германии или Голландии, не помню… Так вот, он предложил один эксперимент с кошкой.

— Что, давать мохнорылым наркоту или просто резать?

— Нет, — сказал Билл. — Дело совсем не в этом. Тот ученый — физик, он не проводил эксперимент, просто выдал идею.

— И какой от этого прок? — спросил я.

— Это теоретическая физика. Ей не обязательно иметь практическую пользу.

Я ощутил уважение, смешанное с отвращением.

— Неужели за это платят?

— Еще как. В общем, он предложил представить, что ты берешь кошку и сажаешь ее в коробку вместе с радиоактивным веществом, которое произвольно распадается и в процессе распада выделяет смертельно ядовитый газ. Половину времени газ выделяется, половину — нет, но порядок здесь, повторяю, произвольный, и раз ящик закрыт, ученые не могут узнать, выделился ли яд.

То есть у исследователей нет способа узнать, жива ли кошка в ящике.

— А орать она не будет, что ли?

— Ящик звуконепроницаемый, с толстыми стенками. Так вот, если невозможно убедиться наверняка, жива кошка или нет, до открытия ящика она будет и тем и другим.

— Как это — тем и другим?

— И живой, и мертвой.

— Что, одновременно? — недоверчиво осведомился я.

— Вот именно.

Минуту я переваривал услышанное, пытаясь осознать ответ. Бессмыслица какая-то. Как можно быть мертвым и живым в одно и то же время?

— Это самая хитровые…нная штука на моей памяти, — признался я Брекстону.

— О да, — ответил Билл и замолчал. А я все никак не мог выбросить услышанное из головы. Что-то не давало мне покоя.

— Так что же вышло с кошкой в результате? — не выдержал я, нарушив тишину над рядами коек.

Билл вздохнул, и я услышал, как он заворочался, повернувшись ко мне спиной. Надоело парню метать бисер перед бестолковыми.

— Не было никакой кошки, — сказал он. — В действительности никакой кошки нет. Забудь об этом и спи.

Много воды утекло, а я все вспоминаю Билла с его кошкой в ящике и ломаю голову, где мое место в этом уравнении. Иногда мне нравилось думать, будто я — ядовитый газ, вершу правосудие, как его понимаю, вручаю смерть на тисненых приглашениях. В другие дни я полагал себя ящиком — на мне все держится, без меня кранты эксперименту.

Но сейчас все чаще чувствую себя кошкой, скребущейся, царапающейся, вопящей, старающейся выбраться из ящика, даже когда я вылизываю лапы, сворачиваюсь клубком и погружаюсь в мирную, приятную дремоту.

На базе Джейк Фрейволд угощал нас историями, которых мы не слыхали в тренировочном лагере.

— У нас в Нью-Йорке, — начинал он всякий раз, пытаясь заставить собеседника поверить, что он родом с Манхэттена, а не из городишки «два дома, три сортира», где его семья владела одной из доживавших свой век частных молочных ферм на северо-востоке США. — Я схлопотал две пули, когда спер тыкву с веранды какого-то типа.