Когда Питер был младше — совсем крохой он неохотно засыпал, предпочитая танцевать и играть с мамулей и папулей, — мы с Мелиндой убаюкивали его всевозможными дурацкими песенками. Его никогда не интересовали традиционные колыбельные, но он послушно закрывал глаза и начинал сопеть носом под наши импровизации.

У Мелинды получалось гораздо лучше, чем у меня: в ее сочинениях по крайней мере был смысл. Но любимой песенкой Питера, которую он требовал снова и снова, когда немного подрос и научился выражать просьбы словами, стала бессмысленная рифмовка, сочиненная мной одним беспокойным вечером, когда малыш температурил, кашлял и ни в какую не желал засыпать.

Это была своего рода джазовая импровизация на гавайские мотивы, без четкой мелодии, мягкая и забавная, и я до сих пор помню слова:

Мы с Мелиндой пели ее друг другу уже после того, как первое отделение нашего брака подошло к концу, и лишь любовь к сыну все еще связывала нас. Вот интересно, помнит ли ее Питер? Помогает ли она ему заснуть? Не забыл ли он, что песенку сочинил папа?

Тиг попросил меня написать что-нибудь родителям Гарольда, чтобы приложить к урне с прахом.

— А что тут писать, — сказал я, — особенно родителям? Да, мы вместе развлекались, ходили в бары, клубы и бордели. Воевали бок о бок, говорили о том, чего хотим в жизни и как будем этого добиваться, куда катится мир и куда не катится, станем ли мы аутсайдерами или преуспеем. Но ведь такое не пишут родителям погибшего бойца, верно?

В конце концов я сочинил:

Дорогие мистер и миссис Хенненсон, Ваш сын Гарольд был самым лучшим человеком, которого я знал за свою жизнь. Он был храбрым, сильным, мужественным, и если бы не он, не писать бы мне Вам этих строк. Я и остальные парни обязаны своей жизнью Гарольду, и Вы всегда должны помнить, что он был настоящим героем.

И затем, просто чтобы внести хоть долю правды в эту маленькую элегию, я написал постскриптум:

А еще у него был потрясающий пресс.

На улице шум. Кто-то кричал?

Мы с Бонни уходим из прачечной. Только что пришли и уже уходим, но выбора нет. Иначе наша первая ночь станет последней.

Она уже проснулась и ждала меня в темном переулке, с перетянутым коленом. Я выскочил на улицу со скальпелем в одной руке и «маузером» в другой.

— Ты слышал? — спросила она. Я заметил, что Бонни тоже вооружена: тонкая рука сжимала пистолет тридцать восьмого калибра, длинный ноготь лежал на предохранительной скобе.

— Да. Идти можешь?

— Вполне.

И снова неподалеку раздался вопль, явно женский, явно панический, явно не мое дело.

— Не надо вмешиваться, — сказал я. — Нам лучше сидеть и не рыпаться.

— А если ей нужна помощь?

— Наша помощь никому не нужна, — напомнил я. — Если ей требуется подкрепление, придет и поможет тот, кто не в бегах.

Бонни на это не повелась. Она сверлила меня взглядом, под которым мне полагалось почувствовать себя голубиным пометом, и это немного сработало.

— Это не биокредитчик, — произнесла Бонни. — Иначе она бы не кричала. Просто отключилась — ты же знаешь, как это делается.

Тут она была права. Но мне не улыбалось объясняться с полицейскими, которым непременно захочется узнать, с какой радости по улицам района притонов шатается ночью пара приятных людей вроде нас. Допрос плавно перейдет в задержание, придется ехать в центр города, а там всплывет мое кредитное досье, что повлечет за собой…

— Полиция сюда не приедет, — заверила Бонни, читая мои мысли. — Они давно махнули рукой на этот район.

Новый вопль прорезал ночь, подтвердив ее слова, и в следующую секунду мы уже шли через улицу вопреки моему трезвому расчету.