— Ах, да… Страшная история. Она кончила жизнь самоубийством после ареста мужа, бросилась в лестничный пролет.

— Да… Борис Энгельгардт «проходил» по «делу Академии наук». Его не расстреляли, и, отбыв ссылку, он вернулся.

— Выходит, Наталья Евгеньевна поторопилась. Так велик страх перед арестом — уж я-то знаю…

— А Энгельгардт, погоревав, женился на Лидии Михайловной Андриевской. И незаконно проживал у нее в Ленинграде на Кирочной, восемь.

— Там я бывала! Всегда большое сборище литературоведов, переводчиков, писателей.

— Бывал там и живший по соседству дальний родственник Энгельгардтов — Николай Васильевич Зеленин, врач-психиатр, внук великой Ермоловой. Я с Зелениными и с их большим другом Татьяной Львовной Щепкиной-Куперник сблизился еще в начале двадцатых, в Крыму. У нас была чрезвычайно интересная переписка…

— Странно, вы же человек из другой среды — профессия суровая и вовсе не поэтическая — патологоанатом.

— Не только анатом, дорогая моя, а еще и доктор. Странный каприз судьбы. Родился-то я скорее всего поэтом. Хотя стихи у меня плохие, но исследователь я, как говорят, хороший.

— Мне кажется, у вас все должно получаться хорошо — по закону всеобщей гармонии. — Анна Андреевна легкой рукой убрала прядь волос с его лба — движение влюбленности и восхищения.

Владимир Георгиевич Гаршин — не поэт, не художник, не искусствовед, не композитор. Ученый, врач-патологоанатом, коллекционер. С творчеством Ахматовой Гаршин был знаком давно. Любил и знал поэзию: Брюсова, Блока. Особое отношение было у него к Н. Гумилеву — с его стихами он прожил жизнь.

Семья Гаршиных вообще была тесно связана с литературой. Дядя Владимира Георгиевича Всеволод Михайлович Гаршин — известный русский писатель. К писательству имели отношение и другие члены семьи. Сам Владимир тоже писал стихи. Стихи неровные, иногда — «на случай», иногда же — подлинные.

— Не верю, что в своих сочинениях вы могли оказаться беспомощным — такой большой, сильный, красивый. — Анна подмешала к неизбывной грусти в глазах тайный восторг. Он понял и улыбнулся:

— О, в юности у меня были сильные сочинения. Наиболее «символические» из них носили медицинские названия: «Туберкулез», «Сыпной тиф».

— Прочтите — это в самом деле интересно.

— Чепуха, уже и не помню. Помню только, что названия как бы снимали мистическое содержание стихов и объясняли его диагнозом. В Крыму во время Гражданской войны я сам перенес тиф, и вероятно, в тифозном бреду меня посещали видения рая.

— Меня тоже часто посещают видения. Прочтите хоть что-нибудь.

— Ладно. Вот примерно такие вирши:

Это видение рая, а вот ад:

— О, я его знаю — ужас без лица. Именно так: «Сдавит душу, вырвет стон»… И не видно, кто, а значит, скрывается самое страшное, что и представить нельзя.

Их руки соединились, как бы защищаясь от вселенского ужаса: ледяные, тонкие, невесомые — Анны и горячие, сильные, надежные — Гаршина.

После этой беседы, пронизанной флюидами взаимного притяжения, расстаться они уже не смогли. Едва Анна выписалась из больницы, Гаршин стал навещать ее в Фонтанном доме. Она жила в пунинском кабинете, хозяева были в отъезде. В пустой квартире сквозняком пролетал шепот:

— Ты меня не будешь обижать?!

— Только носить на руках и оберегать.