В конце февраля, выписавшись из больницы, Ахматова поселилась у Ардовых. Вместе с Ниной Ольшевской, которая все еще не могла оправиться после случившегося у нее год назад инсульта, они собрались ехать в подмосковный санаторий. Добирались на машине. Ахматова в те дни читала сценарий фильма «В прошлом году в Мариенбаде», и едва она увидела здание санатория, тут же окрестила его Мариенбадом. Она шутила и веселила Нину, словно отгоняя мрачные предчувствия. Пыталась превратить пугающий всех мрак расставания в ритуал обычный и даже забавный.
Ахматова часто скрытничала, не любила исповедальных разговоров и тем более старалась не выплескивать на ближних своих тревог. Сейчас можно было бы вспомнить, что, в течение тринадцати лет отмечая смерть Сталина, она робко пошучивала: «Хорошо, меня с собой не прихватил. Ведь ему там без меня, наверно, скучно будет. Сейчас покручивает ус и хмурится: заждался!»
Утром 5 марта, в субботу, на второй или третий день пребывания в санатории, Ольшевская на несколько минут покинула комнату. Было время завтрака, Ахматова пожаловалась, что чай холодный. Когда же Нина вернулась, ее попросили не входить в комнату. Через несколько минут, после недолгой битвы за жизнь, Ахматова скончалась. Вышло именно так — Сталин таки послал за ней. Она ушла в день его смерти, который всегда отмечала как всеобщий праздник освобождения из мрака.
Тело Ахматовой, прежде чем отправить в Ленинград, поместили в московском морге, который, как это ни удивительно, оказался при больнице, расположенной в здании старого Шереметевского дворца. И здесь на фронтоне был виден герб с девизом, сопровождавшим Анну чуть ли не всю жизнь, — «Deus conservat omnia».
Похоронные хлопоты осложнялись и затягивались из-за выходных дней и предстоящего праздника 8 марта. Когда Иосиф Бродский с Владимиром Зыковым пришли на комаровское кладбище, чтобы подобрать место для могилы, мужики с лопатами были пьяны и веселы — предстоял сбор цветов со свежих могил для праздничной продажи.
Согласно завещанию Ахматовой ее отпевали в Никольском соборе в Ленинграде. Здесь в боковом приделе и поставили гроб с телом, сотни человек пришли попрощаться с ней — кто-то в последний раз, но для большинства молодых людей это была одновременно первая и последняя встреча. Об официальной части похорон, проходившей в Союзе писателей (в еще одном дворце Шереметева), сообщалось в газетах. Толпы заполнили церковь и близлежащие улицы. По пути в Комарово на несколько минут задержались в скорбном молчании у Фонтанного дома.
Затем самые близкие поехали за город, чтобы проводить тело Ахматовой к месту последнего упокоения — среди соснового леса, ведущего к озеру.
Эпилог
Белым-бело, радостно и светло — завтра Рождество! Анна сидела под старым дубом в Царском. Теперь знала точно — старику триста шестьдесят пять лет. Сам сказал, роняя золотистые желуди ей под ноги. Ноги… Странное слово, и к чему оно? Так невесомо, так прозрачно тело… Сегодня Святки — их с Коленькой день. Царскосельский парк бел и светел, даже нимфы в деревянных клетках просвечиваются белизной. Сквозь руки Анны скользят снежинки — их не задерживает ни связанный моток синей шерсти, ни крючок, которым она ловко работает. Длинная белая аллея, уводящая к Царскосельскому пруду, начинается здесь, прямо перед скамейкой. Анна вглядывается в кружение туманного вихря — там, у пруда, и наконец различает крошечный силуэт, движущийся невесомо из белого тоннеля. Он приближается, обозначаются родные черты, жесткая шинель и… Что это? Ах, тот самый букет! Кажется, георгины «белый лебедь».
— Орхидеи из Патагонии! Тебе. — Он взял ее невесомую руку, заглянул в лунные глаза. — Простила?
— Да. Простил? — Она взяла цветы. |