|
Пока я думал, что я еще могу сказать или спросить о поэтах-современниках, она воскликнула: «Борис Васильевич, не задавайте мне, как все другие, этих глупых вопросов!» Ее горячая душа искала быть просто человеком, другом, женщиной. Прорваться сквозь лес, выросший между нами. Но на мне лежал тяжелый гробовой камень. На мне и на всем прошлом, и не было сил воскреснуть.
Во время нашего разговора дверь в соседнюю комнату оставалась приоткрытой, кое-когда был слышен легкий шорох. Кто там? Может быть, политический контроль, может быть, свой человек — не знаю. Это невидимое присутствие было мне неприятно. Было ясно, что кто-то подслушивал наш разговор. Не это ли помешало нашей последней встрече превратиться в теплую душевную беседу? Я ищу себе оправдания, не так ли? Я его не нахожу…» В этом эпизоде заметно и то, что не мог заметить Анреп: облегчение Ахматовой после того, как выяснилось, что Анреп отдал Струве письма об Ахматовой, предшествующие их личной встрече. А позднюю переписку она осмотрительно сожгла. Как поступала со всеми любовными письмами, способными приоткрыть нечто большее, чем стихи. И еще одно — вся история с бабушкиным кольцом скорее всего оказалась мистификацией, в которую больше верил до конца жизни потрясенный даром Анны Анреп, чем сама дарительница. Не слишком-то она дорожила этим оберегом, если и Гумилеву на фронт не дала, осенив его крестным знаменем, и про столь важный подарок Анрепу даже упомянуть забыла.
Глава 3 «И кажется такой нетрудной, Белея в чаще изумрудной, Дорога не скажу куда…» А.А.
В стихах последних лет Ахматова чаще оглядывалась на дни ранней царскосельской юности, чем на ужасные времена, последовавшие за ними. В одном стихотворении 1958 года она называет себя «наследницей» Царского. «Приморский сонет», написанный в Комарове, смыкает начало и конец жизни: В июне 1964 года Ахматова уехала в Комарово отмечать свое семидесятипятилетие. Ожидался большой съезд московских друзей. Дача утопала в цветах — сирень в вазах, банках, ведрах, кастрюлях. Комаровская почтальонша не слезала с велосипеда, доставляя пачки поздравительных телеграмм. Званых гостей не было — только свои, но и они, не поместившись в комнате, устроили «пикник» на природе. За столом Ахматова сидела в нарядном платье и с новой прической. Глаза у нее сияли. Можно не сомневаться: рядом был тот, к которому сейчас рвалось ее сердце, и Муза ночами нашептывала: Лето стояло великолепное, она много гуляла по лесу с Ниной Ольшевской, заядлым грибником, и часто (это Ахматова особенно любила) разводила средь бела дня костер. Огонь почти прозрачный, будто неземной — райский. Словно не жжет, не палит, а лишь заманивает. Проясняет, открывает дорогу… В таком эфирном пламени унеслись в небеса слова ее первой синей тетради. Стихи к Амедео и много еще чего, не подлежащего хранению здесь — на земле. Там — надежнее. Бог сохраняет все. Печалило лишь отсутствие «Полторакота» — Иосифа Бродского. Да еще многих тех, кто стоял тенями вокруг, соединяя два мира — «тот» и «этот», все более сближавшиеся и не пугавшие Анну Андреевну чужеродностью. Иногда, особенно во сне, она путала, где находится, и, кажется, привыкла к легкости «перехода границы» и обратимости разлуки. Слова «навсегда», «никогда», которыми ранее запугивала в стихах судьбу, одомашнились, прижились. В конце лета ушла из жизни Валя Срезневская. Ахматова «отправила» подруге послание: Конец лета, как обычно, Ахматова провела в Комарове. Погода испортилась, она чувствовала усталость, не могла заставить себя выйти на прогулку. В сентябре переехала оттуда в Москву. И здесь не стало легче… Да еще эти поездки за границу — в Италию, Лондон, Париж… В начале 1966 года «скорая помощь» диагностировала у больной сердечный приступ и увезла в больницу. |
