Гумилев планировал свою первую поездку на Восток в Египет и по дороге решил заехать в Коктебель к Волошину. Да не один — с дамой. Чудесное возвращение к жизни в результате неудавшегося самоубийства подняло его жизненный тонус. Николай Степанович встрепенулся, деятельно взялся за организацию в Питере нового издания — журнала «Аполлон» (в котором в дальнейшем, до 1917 года, будет печатать стихи и переводы, вести постоянную рубрику «Письма о русской поэзии»). Почувствовав себя живым, полным сил и энергии, он с удовольствием закрутил роман с умненькой и чрезвычайно сексуальной хромоножкой — Елизаветой Дмитриевой, переводчицей, поэтессой, авантюристкой. На альбоме, подаренном Елизавете, Николай написал с гусарской удалью: «Не смущаясь и не кроясь, я смотрю в глаза людей, я нашел себе подругу из породы лебедей». Соль «несмущения» заключалась в том, что это посвящение уже было написано прежде, Анне. И получилось так, что Гумилев передал Лиле лебединый титул, а «неневесту» развенчал. Впрочем, имел право после стольких мук, от нее принятых.

В Коктебель с Дмитриевой они решили ехать вместе. Елизавета состояла в дружбе с женой Максимилиана Волошина художницей Сабашниковой. Но отношения в коктебельской общине не предусматривали соблюдения супружеской верности, и у Елизаветы начался бурный роман с ее обожаемым мэтром Волошиным.

Оскорбленный Николай немедля покинул гостеприимный дом Волошина и помчался к Анне, живущей в это время с матерью под Одессой в Люсдорфе…

Они стояли на увитой виноградом веранде, обращенной к морю.

— Я собираюсь в Африку. Хочу пригласить тебя. Здесь можно курить?

— Можно курить и беседовать, не задавая вопросов.

— Вопросов не будет. Похоже, я повзрослел. Когда-нибудь расскажу тебе все. Как ангел унес у меня из пузырька кусочек сахара…

— Ты увлекся фантастикой? Впрочем, и у моего потолочного ангела не выдержала щека.

— Я не шучу. Ошибся в выборе смертоносного оружия! Парижская «блошинка» способна на сюрпризы: подарить жизнь вместо кусочка цианида! Но это — потом. Сказка у камина.

— А я стала писать хорошие стихи. Послушаешь? — Анна оперлась на деревянный парапет и тихо начала читать — без аффектации, в том минорно-лирическом настроении, которого и требовала ее поэтика.

— Хорошо. Про коврик точно. И мой табак… А «зацелованные пальцы брезгливо прячешь под платок»? Это не обо мне, надеюсь?

— Все о нас и обо всех, кто прощается.

— Знаешь, вообще совсем неплохо. — Он посмотрел на нее, прищурившись. — Только мы прощаться не будем. Мы рванем в Египет! Такого у тебя в жизни никогда не будет. Воображаешь, сколько стихов?

— Спасибо, что счел меня подходящей спутницей в приключениях. Но ведь я — ледышка, там растаю. — Она взяла его за руку и заглянула в глаза: — Извини, Коленька, за «брезгливо». Это же образ.

— Образ всех ваших отказов и всех ваших измен. — Нахохлившись, он стал похож на большую сердитую птицу.

— Снова за свое? Коля, мне так не хочется вражды с тобой. Ведь лучше дружба, а? — В этот момент она испытывала к нему острое чувство жалости.

— Ладно, скажите хотя бы: вы меня любите? Любите, Анна Андреевна?

— Не люблю, но считаю вас, Николай Степанович, выдающимся человеком.

— Как Будду или Магомеда, — хмыкнул Николай.