«Серебряный век» — торжество особой жизненной философии, гедонистического мировосприятия. Всеобщие неврастеничность и демоническая исступленность в разрушениях буржуазных устоев определяли пафос творческой раскрепощенности, свободы от бюргерских норм морали, мещанского быта. Рубеж столетий и первые десятилетия двадцатого века стали периодом наивысшего расцвета искусств, и в первую очередь поэзии. Пьяняще-туманные очертания в области личной ответственности порождали россыпь мимолетных любовных связей, самоубийств, преступлений. Святотатство и святость — все возможно, если вдохновлено истинной гармонией. Плоть и дух едины — вот формула новой гармонии. Свободная плоть и свободный дух правят Вселенной.

«Башня» Иванова, словно взметнувшаяся над скорбной землей в овальном эркере углового дома номер 25 (ныне — 35) по Таврической улице, стала центром новых веяний, собирая в тесном кругу самых ярких представителей искусства и их поклонников.

Стихи, звон бокалов, догорающие свечи, вянущие розы в волосах, касание рук, скрещение взглядов и флирты, флирты! И все на высшем уровне эстетических, философских споров.

Анна замечала восторженные взгляды, перешептывания: «Жена Гумилева, и как хороша! Совершенный ампир — ходячая скульптура, омут загадочности в темных ресницах и сомкнутых губах!»

Вызывать восхищение, нравиться — приятное занятие, волнующее. Но не это сейчас было главным. Главное — стать поэтом. Не третьесортным, с самодельными тетрадками и альбомчиками, а таким, чтобы все, как Валька, тонули в слезах от умиления. Книжки раскупали, зачитывались, узнавали, заваливали цветами, оглушали восторженными воплями. И все, кто здесь, в «Башне», считает себя центром поэтической вселенной, почтительно, с придыханием произносили ее имя.

Похоже, именно тут нужно начинать свою карьеру. Причем — сразу! Не отсиживаться молчуном в углу до почтенных лет. Рвануть, как шампанское, пока молода, пока есть запал и Муза не скупится на песни! Сил и желания много. Нужна поддержка. Муж Гумилев — отлично для начала, без него сюда было бы трудно попасть. Только ведь он вроде не торопится помогать ей завоевывать славу поэта. Все еще советует жене подучиться на танцовщицу и заткнуть за пояс Иду Рубинштейн. Ничего, она прорвется на поэтический олимп сама. Вон как глазеют на нее литературные мэтры. Анна осмотрелась: множество знакомых лиц, известных имен, но все не то. А вот и самый знаменитый критик, уже хороший знакомый, — Георгий Чулков. Вошел широкими, энергичными шагами, ероша длинные густые волосы. Любезно приветствовал Анну: «Как же, как же — виделись в Париже!» И тут же попал в окружение страждущих общения с ним. Чулков был женат на умной женщине, предпочитавшей держать своего женолюбивого красавца на длинном поводке. Кроме того, известный литературный критик обладал неоценимым талантом: открывать молодые дарования и давать им путевку в будущее. Он умел зажигать «звезды». Вот именно таким поклонником стоило немедля обзавестись, улучив момент и продолжив знакомство. Анна понимала, что молоденькие поэтессы и литераторши не дают прохода мужчине столь выдающихся качеств. Но знала: если захочет — обойдет всех!

То, что Чулков будет на предстоящем вернисаже выставки «Мир искусства», не вызывало сомнений. Подходящее место, чтобы показать себя, привлечь и заинтересовать беседой понимающего мужчину. Впрочем, беседа тут вовсе не главное, женские чары — вот перед чем он не устоит. Анна должна была не затеряться в толпе и использовать свое особое очарование в полной мере. Обтягивающее черное парижское платье и муаровая широкая накидка, переброшенная через руку, — как раз то, что надо для вернисажа. Муар слегка волочится по паркету, как сломанное крыло птицы. А ко всему этому непременная «шаплетка» (так называли маленькие парижские шапочки-шлемы, обтягивающие голову) с элегантной деталью авторского дизайна.